На порок нового 16 века, Франция ступала с полностью завершёнными этапами объединения. Государство Франции получило шанс приобрести контуры географического значения, в основном благодаря тому, то присоединились к домену короля и герцогству Бургундии, а также графствам Бретань и Прованс. Эти географические контуры действовали на всём протяжении 16 века, а также затронули начало 17 века. По территориальным границам и числу проживающих жителей, которое на то время составляло около 15 миллионов человек, Франция была самым большим и могущественным государством на всей территории Европы. Благодаря тому, что страна объединилась, создалась весьма благоприятная почва для дальнейшего развития страны в плане экономики и политики.

В начале 16 века, Франция совершенно не имела должных рынков монопольного сбыта при возникших мануфактурах. В страну был закрыт постоянный приток новых сокровищ, которые можно было награбить в странах, которые находились за океаном. Но тем не менее, Франция постоянно занималась снабжением испанских колоний и многих других. Не территорию Америки, именно через торговые пути Испании отправлялись ткани из шерсти, различные полотна и холсты. Уже к середине 16 века, экспорт Франции в города Америки стал основной частью всей торговли на внешнем рынке.

Довольно стремительно рос интерес к левантийской торговле. Именно тут купцы Франции с давних времён постоянно соперничали с торговцами из Италии. Франция стремилась завладеть восточными рынками и средиземноморскими, чтобы отчасти компенсировать недостаток заокеанских рынков сбыта. Именно из-за интересов в торговле на Средиземном море Франция начала Итальянские войны, которые продлились с 1494 года по 1559 год. Также поводом стал и договор с Османской империей. Благодаря договору заключённому с султаном, Франция стала вести торговлю с Османской империей. Купцы из Франции везли в Османскую империю ткани из шерсти, холсты и различные полотна, а обратно возвращались с полными трюмами различных пряностей, сухофруктов и даже хлопка. В торговле средиземноморья, был заложен весьма огромный капитал. Именно благодаря внешней торговле наряду с действиями финансовых операций, стало возможно накопление капиталов.

Развитие деревень Франции, практически не было связано с рынком внешней торговли. Мешали развитию крупные феодалы. Они не стремились развивать эти рынки сбыта, ведь их капитал постоянно пополнялся за счёт крестьянский налогов.

Король лично занимался содержанием всех дворян. Помимо того, что он постоянно выдавал им различные милостыни и пенсии, они получали прибыль и от армейской службы. Именно дворяне были главной опорой власти королевской семьи. Этот класс людей пользовался своими привилегиями до тех пор, пока власть короля была стабильно крепкой. В конце 16 века и начале 17 века, среди дворян постоянно происходили междоусобные войны.

Дворяне Франции не относились к нестабильным группам людей. Они также не были замкнутыми. На протяжении всего 16 века, рыцарство стало приходить в значительный упадок. В класс господства постепенно стали входить дворяне произошедшие из буржуазии. Оно состояло из верхушек городской общины, которые имели либо власть, либо большие денежные капиталы.

Звание дворянина можно было приобрести за деньги вместе с покупкой земельного участка. Ранг и должность в аппарате бюрократии шла в нагрузку. Родовитое дворянство отличалось от нового только тем, что первые служили в армии, и благодаря этому, имели целый ряд различных привелегии, а вторые были лишены этой милости.

Основные даты:

1598 г. – кончина царя Федора Ивановича и прекращение династии Рюрика.

1598-1605 гг. – царствование Бориса Годунова. 1605 – царствование Федора Годунова. 1605-1606 гг. – царствование Лжедмитрия I. 1606-1610 гг. – царствование Василия Шуйского.

1610-1613 гг. – междуцарствие, правление «семибоярщины». 1611-1612 гг. – осада поляков в Москве русскими ополчениями. 1613 г. – избрание на царство Михаила Федоровича Романова.

Начало династии Романовых. Россия в первой половине XVII века

При ответе на данный вопрос необходимо помнить, что основной задачей, которую решало московское правительство, было восстановление страны после Смуты. Поэтому студент должен для начала описать основные итоги Смутного времени и связанные

с ними проблемы.

В условиях слабости государственной власти для эффективного управления было необходимо наладить взаимодействие с представителями сословий, поэтому первая половина XVII в. – это период регулярного созыва Земских соборов. На них представители боярства, церкви

и дворянства обсуждали важные вопросы – заключение мира с соседними странами, сбор дополнительных финансовых средств.

Поскольку Михаил Федорович был слабым и малосамостоятельным правителем, значительную роль в государственных делах играл его отец – патриарх Филарет. Используя свой авторитет главы русской православной церкви, он поддерживал действия своего сына, определял основные направления внутренней и внешней политики.

Одной из важнейших проблем для правительства была необходимость ограничить действия казачества. Впервые казаки упоминаются в исторических источниках XV в. Слово «казак» происходит от тюркского «вольный человек».

О значительной роли казаков свидетельствует их участие в Земском соборе 1613 г., который выбирал нового царя. Традиционная автономия казачества приводила к тому, что к ним постоянно убегали недовольные крепостные крестьяне. В связи с этим в русском языке появилась известная поговорка: «С Дону выдачи нет».

Студенту необходимо рассказать о местах расселения и взаимоотношениях властей с казаками, а также о том, каким образом царское правительство стремилось подчинить себе казачьи формирования.

Первые Романовы стремились внести элементы централизации и в социальную политику. Развитие получил сословный принцип организации общества. Правительство стремилось определить четкий статус отдельных групп населения. Все сословия делились наслужилых и тяг-

лых. В первую очередь они различались не своими правами, а обязанностями перед государством.

Во главе служилого сословия стояло около сотни боярских фамилий – потомков бывших Великих и удельных князей. В условиях развивающейся царской власти решающую роль стала играть не знатность рода, а близость к царю, среди управленцев все чаще появлялись представители небогатых дворянских родов.

Дворяне составляли основу армии и государственного управления. Способность дворян исполнять свои военные обязанности зависела от обеспеченности их поместий рабочей силой. Поэтому помещики выступали резко против крестьянских переходов от одного владельца к другому, также они были недовольны стихийной колонизацией крестьянами Сибири и Украины. Стремясь защитить помещиков, государство принимало дополнительные меры по закрепощению крестьян.

Влиятельным сословием в XVII в. было духовенство. Это можно объяснить следующими причинами. В период Смуты, когда ярко проявился кризис государственной власти, церковь выступила как сила, которая поддерживала сопротивление иностранным захватчикам. Также необходимо помнить, что монастыри оставались ведущими культурными центрами, где записывались исторические события.

Внешняя политика первых Романовых

В первую очередь правительство стремилось преодолеть последствия Смуты. Какими же они были?

Польский королевич Владислав продолжал претендовать на рус-

ский трон. Студенту необходимо вспомнить, в какой обстановке и на каких условиях состоялось приглашение Владислава.В 1618 г., отбив наступление польских отрядов, царское правительство сумело заключить с ними Деулинское перемирие. Вспомните, чем перемирие отли-

чается от полноценного мирного договора. В обмен на прекращение военных действий полякам пришлось отдать Смоленск, Северскую и Черниговскую земли.

Также было необходимо урегулировать отношения со шведами, которые господствовали на Северо-Западе России. Поскольку ресурсов для борьбы со шведами не было, Михаил Федорович был вынужден заключить в 1617 г. невыгодный Столбовской мир. По его условиям

побережье Финского залива и Карельский перешеек были отданы шведскому королю.

После того как Московское государство окрепло, оно попыталось вернуть себе отданные полякам земли. Война с Польшей продолжалась

с 1632 по 1634 гг. Основные боевые действия велись под Смоленском. Город вернуть не удалось, однако польский король был вынужден отказаться от претензий на московский престол. В то же время неудачные действия русской армии заставили правительство заниматься ее реформированием. Начали создаваться полки «нового строя» – пешие и конные. В отличие от конницы из помещиков они были лучше вооружены огнестрельным оружием, их обучали вести бой по образцу армий Западной Европы.

На протяжении всего XVII в. острой была проблема Юга. Крымское ханство не прекращало опустошительных набегов на русские земли. Отразив интервенцию поляков и шведов, Россия занялась укреплением южной границы. Были увеличены гарнизоны на Тульской засечной черте,

с 1635 года началось строительство новой Белгородской черты.

Русские в Сибири. На протяжении XVII в. все большую роль в жизни Российского государства начинала играть Сибирь.Вспомните,

когда началось проникновение русских отрядов в Сибирь. Занятие новых территорий происходило в два этапа. Сначала на неизвестные земли проникали отряды вольных казаков или купцов, которые собирали сведения, начинали торговлю с местными племенами.

После этого в новый район отправлялись царские отряды во главе с воеводами, которые приводили племена в подчинение царю, строили крепость-острог в качестве административного и военного центра. Местное население должно было платить «ясак» – специальный налог, собиравшийся в натуральной форме (пушнина).

Таким образом, основную рольв заселении Сибири сыграли выходцы из северорусских городов, казаки. В то же время, поскольку новые территории были огромными, а людей для их освоения не хватало, правительство систематическиотправляловСибирьпреступниковвссылку.

Как же происходило освоение Сибири? В 1618 г. построен Кузнецкий острог, в 1619 г. – Енисейский острог. В 1628 г. был основан Красноярск, ставший главным оплотом России на Верхнем Енисее. В 1630-1640-е гг. русские отряды активно продвигались в Восточную Сибирь. В 1643-1645 гг. отряд Василия Пояркова вышел в Охотское море. В 1648 г. отряд Ерофея Хабарова вышел к Амуру. Характерной особенностью русских людей в Сибири была восприимчивость к обычаям местных племен, стремление перенимать у них полезные навыки.

XVII век - важный, во многом поворотный, этап в многовековой истории взаимоотношений России с европейскими странами, в российской внешней политике.

XVII век - важный, во многом поворотный, этап в многовековой истории взаимоотношений России с европейскими странами, в российской внешней политике.

Уже около полутора веков существовало Российское государство, выступающее на международной арене как единый, самостоятельный и достаточно активный субъект. Страной и людьми - даже если вести отсчет с правления Ивана III – был накоплен огромный опыт общения с внешним миром - политико-дипломатический, военный, торговый, культурный, - который уже явно не соответствовал мировосприятию времен «Московского царства». Исторические пути Европы и России гораздо больше и чаще, чем раньше, сближались, пересекались и накладывались друг на друга.

21 февраля 1613 г. Земский собор избрал царем Михаила Федоровича Романова - внучатого племянника Ивана IV Грозного (по его первой жене Анастасии), представителя одной из известных и влиятельных боярских семей.

Многие современники верили, что это поможет завершить наконец-то затянувшуюся Смуту - по крайней мере, будет означать формальное прекращение длительного кризиса власти в России. Кризис этот начался в связи с кончиной последнего царя из рода Рюриковичей - Федора Иоанновича (1598 г.) и в полной мере проявился после внезапной смерти Б.Ф. Годунова (1605 г.), когда трон то быстро переходил из рук в руки (Б.Ф. Годунов - Лжедмитрий I - Василий Шуйский), то оказывался вовсе свободным (Семибоярщина), а в итоге был передан иностранному (польскому) королевичу, не пожелавшему в тот момент даже прибыть в Россию (Владислав). Теперь появилась надежда, что худшее позади. Вместе с надеждой приходило и понимание неотложности решения многих внешнеполитических задач, прежде всего – установления границ, которые позволили бы использовать природно-географические условия (реки, морские побережья и т.д.) для надежной защиты своей территории, ее расширения, развития торговли с зарубежными странами и решения других задач.

Какими же были к 1613 г. границы России? Когда и как они сложились? Какие противоречия обозначали (или, наоборот, скрывали)?

Вся западная граница России в тот момент оставалась неопределенной, поскольку северо-западные русские земли (включая Новгород) все еще были оккупированы Швецией, а территория между Смоленщиной и Москвой в значительной мере контролировалась Речью Посполитой (Польшей).

На юге, как и прежде, соседом России было Крымское ханство - вассал Османской империи (Турции). Граница проходила по ту сторону Северного Донца и спускалась к низовьям Дона, почти подходя к городу-крепости Азову, которым владели турки. Россия, таким образом, была почти у побережья Азовского моря, но именно «почти».

На западе и на юге, следовательно, внешнеполитическое положение страны было сходно в одном: географически она находилась близко к Балтийскому и Азовскому морям, но не имела выхода к их побережьям.

Юго-восточный участок российской границы после Дона спускался (не доходя, правда, до восточного побережья Черного моря, где опять же были турецкие или зависимые от Турции владения) к северным отрогам Большого Кавказского хребта, за исключением Дагестана. Затем граница шла по северо- западному и северному берегам Каспийского моря.

Вся восточная граница страны была еще менее определенной. К началу XVII в. Россия присоединила бывшее Сибирское ханство в Западной Сибири, за которым на степных и лесных просторах уже не было ни одного крупного государственного образования вплоть до самых китайских владений. В этом смысле пространство Восточной Сибири и Дальнего Востока было «открыто» (по своим размерам оно не уступало всей территорией страны к началу XVII в.).

Таким образом, геополитическое положение России к началу XVII в. не сильно изменилось в сравнении с XVI в. Как и тогда, значительная часть западных древнерусских земель, называемых «Белоруссией» и «Малороссией» (или «Украйной», как именовали эту территорию поляки) находилась в составе Речи Посполитой. Как и раньше, будучи самой крупной из всех европейских держав, Россия не имела выхода ни к одному из «европейских» морей (Балтийскому и Черному), вынужденная довольствоваться «дальней дорогой» в Европу - через Белое море вокруг всей Скандинавии, - а также сухопутными транзитными путями через земли недружественных соседей (Польши и Швеции). По-прежнему с юга на русские земли совершали набеги крымские ханы. На востоке татарские ханства были завоеваны, но все так же манила русского человека бескрайняя Сибирь, более или менее разведанная лишь в своей ближайшей к Европе, западной, части.

Поэтому и большинство ведущих направлений внешней политики России в XVII в. оказались преемственны веку предыдущему:

Северо-восточное («шведское») - борьба за прямой выход к Балтийскому морю,

Западное («польское») - стремление объединить воедино все восточнославянские народы,

Южное («крымско-турецкое») - попытка положить конец набегам татар и турок на русские земли,

Восточное («сибирское») - надежда освоить новые территории, дойти до «последнего восточного моря».

Как и раньше, по своему характеру внешняя политика России в XVII в. была неоднородной: если в отношениях с Западом (первое и второе из направлений) преобладали дипломатия, войны и торговля, то на Востоке (четвертое направление) - колонизация, хозяйственное освоение территорий, еще не знавших государственности, и сбор дани с местного населения. Что касается «крымско-татарского» направления, то здесь дипломатические и военные усилия правительства сочетались с широкомасштабным строительством оборонительных укреплений («засечных черт»), что, в свою очередь, вызывало приток населения в эти места, а также военно-хозяйственной активностью «вольного» казачества на Дону.

При относительной устойчивости основных направлений и характера, приоритеты внешней политики России на протяжении XVII в. часто менялись в зависимости от внутреннего (силы и средства) и международного (расстановка сил) положения страны.

В начале царствования Михаила Федоровича (1613 - 1645) России на международной арене предстояло решить две первоочередные задачи:

Завершить Смуту в международно-правовом аспекте, то есть заключить договора со странами-интервентами (Речью Посполитой и Швецией), сведя, по возможности, к минимуму свои территориальные потери;

Добиться официального признания ими, а также другими государствами Запада и Востока, новой власти в Москве.

Для этого, в свою очередь, Михаилу Федоровичу и его окружению предстояло доказать загранице: российская Смута наконец-то закончилась, нынешний царь, в отличие от своих предшественников, занял трон как «законный» монарх и надолго, а потому с этой властью можно и нужно завязывать и поддерживать серьезные отношения, не опасаясь ее падения или свержения.

Чтобы царя Михаила признали за границей, московским верхам нужно было положить конец сложнейшему формально-династическому кризису, возникшему после того, как москвичи, присягавшие осенью 1610 г. польскому королевичу Владиславу как российскому царю, спустя три года вновь присягнули - теперь уже царю Михаилу. Да ведь и сам Михаил (в то время 14-летний подросток) в числе других целовал крест, давая клятву в верности «государю Всея Руси» Владиславу! В такой ситуации законность Земского собора 1613 г., а значит и права Михаила на престол, выглядели весьма сомнительными. Поэтому любые отношения России с другими странами в тот момент во многом зависели от хода и результатов переговоров России с Речью Посполитой или, точнее, Москвы с Владиславом.

В 1614 г. польские паны прислали московским боярам (сделав вид, будто царя в Кремле до сих пор нет) грамоту с упреками в «измене» Владиславу и предложением переговоров. Бояре горячо вступились за честь Михаила, но на переговоры согласились. Громче других отстаивали Михаила как раз те, кто в свое время присягнул Владиславу: князья Ф.И. Мстиславский, Ф.И. Шереметев, И.Н. Романов (дядя Михаила) и другие. Теперь же они неплохо устроились при новом государе и потому дружно ринулись на его защиту.

Переговоры с Речью Посполитой продолжались с перерывами четыре года (1615 – 1618 гг.). Каждая из сторон следовала собственной логике. Сначала российские послы пытались подменить обсуждение вопроса о царе перечислением «унижений», которые якобы претерпели в Москве бояре от поляков. Польские послы говорили по существу: дескать, королевичу Владиславу присягала вся страна, а боярского сына Михаила выбрали «одни казаки». Русской делегации ничего не оставалось, как сослаться на волю Божью: «Михаилу Федоровичу Московское государство поручил Бог от прародителей, ему за то дару никому не давать и через волю Божию того ни у кого не выкупать, царство - дар Божий», Владиславу же «Бог того не похотел, чтоб ему нами владеть и государем быть».

Русско-шведские переговоры, начавшиеся в 1616 г. при посредничестве англичан (о чем их просила Москва), по характеру аргументов сторон сильно походили на русско-польские. Московская делегация в ответ на обвинения шведов в «измене» заявляла, что «Бог избирал царей славных не от царского корня», после чего настойчиво советовала тем разобраться сначала в их внутренних делах.

Тем не менее, в Столбово 27 февраля 1617 г. был подписан «вечный мир» России со Швецией. По его условиям, Карл-Филипп не претендовал более на русский престол, а Новгородская земля оставалась за Россией. Михаил Федорович должен был заплатить 20 000 рублей деньгами «готовыми, добрыми, ходячими, безобманными серебряными новгородскими» и отказаться от всех прав на Карелу, Ингрию и Лифляндию, иными словами - смириться с потерей выхода в Балтийское море. Договором подтверждались традиционная торговля между двумя странами и свободный транзитный проезд русских послов в Западную Европу, а шведских - в Персию, Турцию и Крым.

Едва заключили мир со Швецией, как пришло известие, что Владислав выступил из Варшавы на восток. На Украине к нему присоединились отряды гетмана Сагайдачного. Двигался королевич неторопливо, победы одерживал бескровные. Воеводам Дорогобужа и Вязьмы достаточно было узнать, что сам Владислав находится при войске, и они покорно складывали оружие: он вступил в их города «царем московским». Было, от чего возгордиться, - и вот уже «московский царь» шлет в столицу «боярам нашим, окольничим и проч.» грамоту, обещая помиловать в случае немедленной сдачи. А попутно, в который уже раз, обвинил Филарета, отца Михаила Романова, в измене: хотел напомнить о заложнике, сидящем в его темнице. Владислав прекрасно знал: пока Филарет в польском плену, выгодный мир ему обеспечен.

Поляки подошли к Москве, но штурмом взять ее не смогли. Русские дождались своего верного союзника – холодов, - и между противниками начались переговоры. 1 декабря 1618 г. в местечке Деулино (к северу от Москвы) состоялись крестное целование и обмен записями. Владислав не отказался от своих прав на московский престол, но между Россией и Речью Посполитой было заключено перемирие на 14,5 лет. Речь Посполитая больше не претендовала на огромную территорию к западу от Москвы, где отряды шляхты хозяйничали в прежние годы, но удержала за собой важный в стратегическом отношении Смоленск. На весну 1619 г. был назначен обмен пленными, который произошел 1 июня.

Параллельно Россия пыталась урегулировать отношения со Швецией. Здесь тоже был королевич - Карл-Филипп - и он тоже метил в русские цари. По счастью, ему присягнул только Новгород, который с тех пор оказался меж двух огней: оккупированный войсками Якоба Делагарди, он тем не менее хотел разрыва с Москвой. Когда же новгородцы, доведенные шведами до разорения, узнали о решении Земского собора, они поспешили обратиться к новому царю с мольбой о помощи. В ответ они получили две грамоты Михаила Федоровича: одну - явную (для Делагарди), где бояре сурово корили их за измену, а другую - тайную, где царь отпускал митрополиту новгородскому и горожанам все их­ вины.

Узнав об этом и стремясь создать более выгодную для себя ситуацию на будущих переговорах, новый шведский король Густав-Адольф осенью 1614 г. овладел Гдовом, а в июле 1615 г. осадил Псков. Ни Москва, ни даже Новгород ему были не нужны, но, козыряя правами на то и другое, он надеялся заключить выгодный мир: прочно закрепить за Швецией побережье Финского залива, которым когда-то

Через две недели на окраине Москвы, у речки Пресня, после девятилетней разлуки встретились отец и сын. Филарет и Михаил долго «лезасша на земле, от очей, яко реки, радостные слезы пролиаху». Вскоре Филарет был наречен патриархом Всея Руси и (как отец великого государя Михаила) - великим государем. В Москве установилось двоецарствие, продолжавшееся вплоть до смерти Филарета (1619 – 1633 гг.).

Итак, отношения с ближайшими европейскими соседями и непосредственными участниками Смуты - Речью Посполитой и Швецией - были урегулированы. Но - лишь в формальном аспекте, да и то не полностью: самый неприятный для Москвы вопрос – о «царе московском Владиславе» - был не решен, а отложен на полтора десятка лет.

Установление официальных отношений с европейскими и восточными государствами было второй важнейшей внешнеполитической задачей новой власти после 1613 г., которую там начали решать не после, а одновременно с урегулированием «польских дел», видимо, предполагая заранее неуступчивость поляков. Москва пыталась добиться от других держав признания Михаила Федоровича как правителя России de facto, перемещая акцент с обсуждения легитимности его избрания на констатацию исполнения им функций государя и самодержца. Удавалось это на первых порах с большим трудом, ибо за границей совсем не были уверены, что Смута в России действительно завершилась и Романовых во власти вскоре не сменит кто-то другой.

Уже в 1613 г., сразу же после Земского собора, были отправлены российские послы в Западную Европу, везя с собой на всякий случай следующий «словесный портрет» нового царя, в котором и сам Михаил вряд ли себя узнавал. «Бог украсил его царское величество дородством, образом, храбростию, разумом, счастьем, ко всем людям он милостив и благонравен. Всем Бог его украсил над всеми людьми всеми благами, нравами и делами», - так, к примеру, должны были говорить посланные в июне 1613 г. в Вену, столицу Священной Римской империи, дворянин Степан Ушаков и дьяк Семен Заборовский.

Удачнее всех съездил в Англию летом 1613 г. дворянин Алексей Зюзин. Почтение государю московскому было оказано по всей форме, взаимным любезностям не было предела. Король Яков и королевич Карл шляпы как сняли, так и держали в руках, а послов, наоборот, упрашивали шляпы надеть; те скромно, но твердо отказались. Помимо официального признания, Зюзину нужно было добиться от короля еще и материальной помощи: «тысяч на 100 рублей, по самой последней мере на 80 000 или на 70 000, а по самой нужде на 50 000». Как видно, сочиняя наказ, в Боярской думе провели тонкое различие между «самой последней мерой» и «самой нуждой», оценив его в 20 000 - 30 000 рублей.

О деньгах российские послы просили тогда везде, где бывали, но в ответ получали, как правило, одни обещания. Бывали и неожиданности: в 1614 г. Генеральные штаты Голландии денег России не дали, но… оделили самих послов ввиду их бедности 1 000 гульденов. В 1617 г. Москва снова просила англичан «казны тысяч на 200 и на 100, по самой последней мере на 80 000 и 70 000 рублей, а меньше 40 000 не брать». Те дали 100 000 рублей, но в Москву попало только 20 000.

Итак, к 1619 г., то есть в течение первых пяти лет пребывания у власти правительства Михаила Федоровича, место России в системе международных отношений все еще оставалось сложным и неопределенным. Договора с Речью Посполитой и Швецией, юридически закрепив сохранение суверенитета и территориальной целостности России (хотя и вынужденной при этом пойти на серьезные территориальные потери), не давали ответа на главный вопрос, интересовавший заграницу: кто же является «законным» царем в Москве - Михаил или Владислав? В значительной мере из-за этого отношения с другими странами, несмотря на очевидную дипломатическую активность Москвы, не выходили за рамки взаимного «представления» и «выяснением намерений». Характерная для данного периода агрессивно-просительная манера поведения российских послов объясняется как раз ситуацией «загнанности в угол»: внешнеполитической изоляцией страны и острой нехваткой собственных финансовых средств для преодоления тяжелейшего хозяйственного разорения.

Приоритетным для внешней политики России в 20 - 40-е гг. XVII в. стало «польское» (западное) направление.

Границы, установленные в 1617 - 1618 гг. и с точки зрения России, и по мнению ее противников - Польши и Швеции, - не были окончательными. Недавние военные успехи поляков и шведов подогревали их захватнические намерения; с другой стороны, завершение Смуты и интервенции позволили правительству царя Михаила Федоровича начать подготовку к войне.

Уже сама линия западной границы России была настолько причудливой и прихотливой, что выглядела как пространственно-зримый стимул к дальнейшим решительным действиям - и для Москвы, и для ее противников. Граница со Швецией шла с севера на юг, как во времена Новгородской республики (то есть полтора века назад), отсекая Финляндию от Кольского полуострова, а далее на очень небольшом удалении от побережья Финского залива. Настолько небольшом, что, по мнению Стокгольма, его надо было увеличить, а по мнению Москвы - наоборот, ликвидировать вовсе и вернуть выход в Балтийское море. Русско-шведская граница заканчивалась на небольшом участке между Нарвой и Чудским озером. А дальше, вплоть до причерноморских степей, шла граница с Речью Посполитой, огибая с востока Чудское озеро, затем - с запада реку Великую, дальше резко выгибаясь на восток, то есть шла почти так же, как в начале XVI в.(!), оставляя на польской стороне древнерусские земли: смоленские, дорогобужские, стародубские, новгород-северские и черниговские.

Деулинский договор вызывал у Польши плохо скрываемое раздражение; для России же он с самого начала был вынужденным и очень болезненным шагом. Не мир, не война, но фактически воинственное перемирие поддерживалось между сторонами. Однако все говорило о том, что оно будет нарушено при первом удобном случае.

Польские правящие круги не оставляли планов нового похода на Москву. Они надеялись на помощь Вены. Но австрийские Габсбурги (правители Священной Римской империи, в состав которой входили Австрия, Чехия, Моравия, Тироль и германские земли) ничем не могли помочь: им пришлось подавлять начавшееся в 1618 г. восстание в Чехии и начать борьбу против ряда германских князей. Последних поддержали Англия, Голландия, Дания, Франция и Швеция, которых не устраивало стремление католического венского двора к гегемонии в Европе. К австрийским Габсбургам, в свою очередь, присоединились их родственники - испанские Габсбурги, стремившиеся поставить на колени Нидерланды - свое бывшее владение.

Так началась опустошительная Тридцатилетняя война (1618 – 1648 гг.) - крупнейший общеевропейский военный конфликт XVII столетия. Поскольку Речь Посполитая примкнула к коалиции католических государств во главе с Габсбургами, правительство Михаила Федоровича склонялось на сторону их противников - антигабсбургской коалиции. Пожар Тридцатилетней войны не приблизился даже к территории Речи Посполитой, а посему непосредственно в военных действиях Россия не участвовала. Она ограничилась поставками дешевого хлеба Дании и Швеции, а также периодическим возобновлением дипломатического зондажа шведского короля и турецкого султана на предмет заключения союза против Речи Посполитой и Священной Римской империи. Вместе с тем она попыталась воспользоваться сложившейся обстановкой, когда ведущие европейские державы были втянуты во взаимное противоборство, и вернуть себе Смоленск.

Попыток было несколько. В 1621 г., после предложений, с одной стороны, Турции, а с другой – Швеции, совместно выступить против Польши, созванный в Москве Земский собор решил начать войну. Во все города были посланы грамоты с указом быть наготове. Тем дело, однако, и кончилось: поход турок не удался, а шведы к тому времени уже заключили перемирие с поляками. Несмотря на полную противоположность сына и отца – меланхоличного и слабовольного Михаила и жесткого и целеустремленного Филарета, - оба царя были едины в том, что страна еще не оправилась от Смуты настолько, чтобы воевать с Польшей в одиночку.

В начале 20-х гг. шведы, а в конце – турки, снова предлагали Москве идти вместе на Польшу. Шведам Москва заявила, что выступит, когда поляки первыми нарушат договор, заключенный в Деулино. К турецкому походу 1631 г. было решено присоединиться, но силами одних донских казаков. Когда те получили царский указ, они страшно возмутились: да как же можно их с турками соединять, если туркам они, казаки, куда большие враги, чем поляки! В сердцах казаки люто побили и бросили едва живым в Дон воеводу, провожавшего через их землю российских послов, ехавших в Турцию, а их самих решили подстеречь на обратном пути из Константинополя (послы счастливо отсиделись в турецком Азове). И снова совместный поход не получился: пока ехали послы, султан уже успел заключить с поляками перемирие, а затем его отвлекла начавшаяся война с Персией.

Все это время Москва готовилась к неизбежной войне: Пушкарский приказ наращивал литье пушек и ядер, в Европе закупались ружья и патроны, чистились рвы и приводились в порядок изрядно обветшавшие и разрушенные стены крепостей, стоящих вдоль западной границы, началось формирование «полков нового строя» - пехотных (солдатских) и конных (рейтарских, драгунских), на всякий случай создавались хлебные запасы. Для оплаты расходов на подготовку к войне были увеличены налоги - и прямые, и косвенные.

В 1632 г. истекал срок российско-польского перемирия. Не надеясь более на союзников, Москва еще летом 1631 г. послала полки к Дорогобужу и Смоленску во главе с боярами - князем Д.М. Черкасским и князем Б.М. Лыковым.

Ждали удобного момента, и он настал.

В апреле 1632 г. в Речи Посполитой умер король Сигизмунд III. Польша окунулась в бескоролевье. Самое время выступать, и два боярина именно в апреле выступили - друг против друга. Оба били челом государю: Лыков - что с Черкасским в товарищах быть ему не к чести, Черкасский - что этим челобитьем Лыков его обесчестил (опять местничество вредило стране!). Пока в Кремле разбирались да искали замену сварливым воеводам, драгоценное время уходило. Только к сентябрю из Москвы выступило, наконец, 32-тысячное войско во главе с боярином М.Б. Шеиным и окольничим А.В. Измайловым. Д­ля успешного окончания дела велено было в войну «быть без мест».

Война началась счастливо. 12 октября русским сдался польский гарнизон Серпейска, 18 октября ­- Дорогобужа. С ходу были взяты Белая, Рославль, Новгород-Северский, Стародуб и еще полтора десятка городов. Наконец, Шеин с Измайловым в декабре осадили Смоленск. Всю зиму, отказавшись от активных действий, Смоленск держали в осаде. Только весной начались обстрелы и штурмы, но они не принесли успеха.

Тем временем в Польше закончилось бескоролевье: на трон был избран королевич (он же «московский царь») Владислав, сын покойного Сигизмунда III. Новый монарх тут же выступил на помощь осажденному городу с 23-тысячным войском. Одновременно поляки подбили на выступление крымского хана, который летом 1633 г. двинулся опустошать российские окраины, доходя порой даже до Московского уезда. А вот России пришлось воевать против Польши в одиночестве: ни Швеция, ни Турция в войну не вступили.

Наступление крымских татар, помимо отвлечения части русских сил, вызвало массовое дезертирство из армии Шеина. Узнав, что в их землях идет война, солдаты покидали лагерь, чтобы защитить свой дом. В августе 1633 г. Владислав пришел под Смоленск и, перехитрив Шеина, проник в город. Осажденный Смоленск был спасен, а осаждавшие русские сами превратились в осажденных, так как поляки, спалив Дорогобуж, где были все припасы русских, зашли войскам Шеина в тыл и окружили их плотным внешним кольцом.

В разгар этих драматических событий случилось еще одно - несомненно, повлиявшее на ход войны. 1 октября 1633 г. на 78-м году жизни умер Филарет, считавший необходимым продолжать войну против Речи Посполитой.

Зимой 1633/34 гг. блокированное русское войско под Смоленском сильно мерзло и голодало. Под давлением нанятых офицеров-иностранцев и не дождавшись помощи своих, Шеин с Измайловым пошли на капитуляцию. 19 февраля 1634 г. русские военачальники склонили головы перед Владиславом. Русские знамена легли к ногам короля, а затем, по его сигналу, были подняты с земли. После такого позора, оставив врагу артиллерию и припасы, остатки войска (около 8 тыс.) двинулись на восток. Помилованные победителем, в Москве оба воеводы были казнены по обвинению в измене.

Тем временем порывистый и честолюбивый Владислав, окрыленный смоленским успехом, вознамерился с ходу взять Белую - и застрял под ней. Голод был таков, что полякам не всегда хватало хлеба с водой, а король, съевши полкурицы за обедом, вторую половину предусмотрительно откладывал до вечера. Поляки несли под Белой большие потери: гарнизон крепости стоял насмерть. И тут Владислав получил страшное известие: против Польши выступила Турция, решив, как и обещала Москве, поддержать русских. Владислав сейчас же запросил мира. Михаил Федорович, подумав, не отказался: по здравому разумению, ни денег, ни сил для продолжения войны не осталось.

Начались переговоры, напоминающие торговлю: поляки требовали непомерную цену, русские отказывались. Дело кончилось полюбовно. По договору, подписанному на речке Поляновке 4 июня 1634 г., Россия «навечно» теряла Черниговские и Смоленские земли (поляки вернули России только Серпейск с уездом), а Владислав обязывался забыть, что его когда-то призывали в московские цари. Чтобы короля не подвела молодая память, ему приплатили ­20 000 рублей, причем тайно: этот пункт в текст договора поляки попросили не включать. Польский король дешево уступил русскому царю драгоценные права на русский престол, но, будто в насмешку, не вернул подлинник договора 1610 г. о своем избрании. Поляки, столько лет козырявшие этим договором, говорили теперь, что никак не могут его найти! «Вечный» Поляновский мир, таким образом, обе стороны опять рассматривали как недолгое перемирие – до лучших времен. Лучших для войны.

В 1637 г. ошеломляющие известия пришли в Москву с юга. Донские казаки, выпросив в очередной раз царское жалование («Мы помираем голодною смертию, наги, босы и голодны, а взять, кроме твоей государской милости, негде…» и т.д.), собрались в поход. Но на этот раз - не против Крыма, а против самой Османской империи! Сначала они посадили под замок перехваченного турецкого посла, направлявшегося в Москву, потом, заподозрив его в шпионаже, сгоряча убили, а заодно и всех, кто сопровождал его.

В июне 1637 г. отряд атамана Михаила Татаринова из нескольких тысяч казаков с 4-мя пушками захватил имевшую 200 пушек турецкую крепость Азов (турецкое название: Садд-уль- ислам – «оплот ислама»), стратегически важную как «замок» на выходе из Дона в Азовское море. Всех жителей города, кроме православных греков, казаки уничтожили и со всеми этими известиями направили к царю гонца.

Москва послала султану Мураду грамоту со стандартным объяснением: казаки - воры, хоть всех убейте, а мы с вами «в крепкой братской дружбе и любви быть хотим». Гордому султану такая «дружба» была не нужна, и ответные шаги не заставили себя ждать: сначала очередной набег «на украины» совершили крымские татары, затем (когда позволили отношения с Персией) султан двинул свою армию в большой поход на Азов.

В мае 16­41 г. к Азову направилось 200-тысячное войско; в его составе было около 100 стенобитных орудий, обслуживать которые помогали наемные европейские консультанты; морем к Азову спешил турецкий флот. В Азове их штурма ожидали около 5 тыс. казаков с женами. Во время осады турки предприняли 24 штурма и, потеряв 30 тыс. убитыми, отступили. Казаков в городе осталась только половина, но они стойко держались, послав в Москву своих представителей с просьбой о помощи и признании Азова за Россией.

Узнав о случившемся, Михаил Федорович пожаловал казаков 5 000 рублей и созвал в 1642 г. Земский собор для обсуждения болезненного вопроса: что делать с Азовом? Хотя все ждали нового похода султана к городу, против войны выступили одни лишь торговые люди, жаловавшиеся на свое разорение. Между тем проведенный посланцами Москвы на месте «досмотр» Азова показал, что он сильно разрушен, и защищать его будет трудно. К тому же Кремль не был готов к возможной большой войне с Османской империей. Да и «смоленские уроки» были еще очень свежи в памяти. Последние доводы взяли на соборе верх, и царь велел казакам покинуть Азов. После пятилетнего «Азовского сидения» донские казаки, получив этот указ, были так раздосадованы, что развалили Азов до основания. Подошедшая турецкая армия города-крепости не нашла.

Окончательно улаживали инцидент российские дипломаты. Они тайком отправили жалование казакам, этих же самых казаков в Стамбуле, по обыкновению, обозвали «ворами» и добились своего: султан Мурад смягчился и послал миролюбивую ответную грамоту русскому царю, «над всеми великими государями государю Московскому, царю Всея Руси и обладателю, любительному другу Михаилу Федоровичу». ­Казаки обиделись: им надоело, что царь в сношениях с султаном обзывает их по-всякому. И решили перейти с ­Дона на Яик. Царь, прознав об этом, велел их с Яика гонять.

Донские казаки умудрились досадить и Персии, напав на ее приграничные территории и изрядно пограбив их. Персидскому шаху Хефи московские послы отвечали то же, что и туркам, и попрекали, в свою очередь, постоянными нападками на Грузию, покровителем которой считал себя Михаил. В 1636 г. грузинский царь Теймураз обратился к нему с просьбой о подданстве. В Москве долго рядили, но в конце концов согласились, и Теймураз целовал крест русскому царю. На первое время помощь Михаила ограничилась 20 000 ефимков и соболями.

Вообще же Москва предпочитала в отношениях с южными соседями до поры до времени придерживаться оборонительной тактики, поскольку, во-первых, за спиной Крыма всегда стояла могущественная Османская империя и, во-вторых, стремясь обеспечить себе свободу рук на западе. Чтобы уменьшить опасность татарских набегов из Крыма (только за первую половину XVII в. крымские татары увели в плен и продали на невольничьих рынках до 200 тыс. русских), правительство Михаила Федоровича истратило на «поминки» хану фантастическую сумму - около 1 000 000 рублей. Одновременно власти не забывали укреплять Тульскую засечную черту. С 1636 г. южнее ее начали строить новую - Белгородскую.

Последние годы царствования Михаила снова напомнила о себе, казалось бы, давно канувшая в лету Смута. В 1639 г. в Польше появился «князь Семен Васильевич Шуйский», якобы сын царя Василия. Затем в Москве узнали, что более 15-ти лет в одном из польских монастырей заботливо взращивается «царевич Иван Дмитриевич», которого считали сыном Лжедмитрия II. В Москве заволновались: здоровье Михаила ухудшалось, скончается царь - жди новой Смуты!

В 1643 г. в Польшу были отправлены послы, имевшие тайный наказ разузнать все о самозванцах. «Семен Васильевич», по словам поляков, за свое самозванство был бит и пропал бесследно. С «Иваном Дмитриевичем» дело обстояло серьезнее. Выяснилось, что он не только называется, но и пишется царевичем (нашлась его собственноручная грамотка), хотя его настоящая фамилия - Луба и он - сын шляхтича, убитого в России. Российская сторона, потратив год на переговоры с поляками, добилась выдачи Лубы, который позднее (уже после смерти Михаила и восшествия на престол Алексея Михайловича) был отправлен обратно по просьбе и под ручательство короля Владислава.

Таким образом, за 20 – 40-е гг. Россия не достигла каких-либо прямых, прежде всего – территориальных, успехов в своей европейской политике. Важным, однако, было другое: дальнейшая международно-правовая стабилизация власти царя Михаила Федоровича, особенно признание его в таковом качестве Речью Посполитой. Положительное значение имело и постепенное втягивание России в систему европейских блоков и коалиций, хотя она пока и не принимала в них непосредственного участия.

Внешняя политика России в 50 - 60-е гг. XVII в. отличается от предшествующих лет гораздо большей напряженностью, динамичностью и наличием значительных конкретных результатов, - прежде всего на «польском» (западном) направлении.

Как только нужда в нем, как в полководце, отпала, его отстранили от командования. И себе же на голову: Ришелье сговорился со шведским королем Густавом Вторым Адольфом, и мощная шведская армия (не из интернациональных наемников, а национальная по составу, крепкая единым языком, религией и культурой) вторглась в Германию. Шведов восторженно приветствует протестантское население, они одерживают ряд побед. Валленштейн снова становится «актуален» для Вены.
Он вновь во главе имперских войск. В решающей битве при Лютцене 16 ноября 1632 года «шведский лев» Густав Адольф пал смертью храбрых. Однако для Валленштейна это была Пиррова победа: лишившись руководителя, шведские войска пополнили ряды мародеров и разбойников, которые опустошали территорию Германии.
В 1633 – 34 годах Валленштейн вступает в переговоры с французскими дипломатами. Он раскрывает им свои планы: объединение Германии, очищение ее территории от войск наемников и иноземцев, политика веротерпимости. Для себя лично Валленштейн хотел бы получить чешскую корону…
Увы, он слишком многого хочет! И, прежде всего, сильная Германия – отнюдь не мечта всей жизни герцога Ришелье. О переговорах становится известно австрийцам.
25 февраля 1634 года в замке Эгер Валленштейн был убит вместе с тремя своими верными телохранителями. Санкционировал убийство император. С его смертью Германия потеряла шанс стать великой державой, а война возобновилась с новой силой.
В 1635 году в нее на стороне протестантов открыто вступает католическая Франция. Военные действия идут с переменным успехом. Перевес сил на стороне Франции: ее население к тому времени в 17 раз превосходит население Германии! Однако плодиться – не сражаться, и Ришелье отлично знает цену бравым французским воякам. В своем «Завещании» он с иронией замечает: «Хотя Цезарь говорил, что франки знают две вещи: военное искусство и искусство красноречия, я не смог понять, на основании чего он приписал им первое качество, имея в виду, что упорство в трудах и заботах, качество необходимое на войне, лишь изредка обнаруживается у них» (Цит. по: П. Шоню. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург, 2005. – С.91).
В 1636 году имперцы захватывают крепость на севере Франции – Париж под угрозой. В этом году Пьер Корнель пишет величайшую трагедию французского классицизма, – своего «Сида».
Красноречивый ответ тевтонам, ничего не скажешь!..
Положение Франции спасают восстания на территории противника: в Нидерландах, в Каталонии и Португалии. Впрочем, и на территории Франции полыхают восстания населения, истощенного поборами на ведение войны.
Правда, французам удается одержать ряд блестящих побед: сказывается их превосходство в артиллерии и тактике. Итогом всей этой смуты стал Вестфальский мир, заключенный в октябре 1648 года с огромной помпой. Франция и Швеция стали безоговорочными европейскими гегемонами. Австро-испанская идея «универсальной католической империи» рухнула вместе с военным могуществом испанцев. Победители прирастили территории и пополнили казну за счет контрибуций.
А побежденные… Хуже всего пришлось тем, на территории кого шли военные действия, – немцам. Население Германии сократилось, по одним данным, наполовину, по другим, – на две трети. В некоторых городах мужчинам разрешили иметь двух законных жен, – при таких потерях было уже не до христианских традиций и заповедей…
Символичным стало то, что французский посол отказался вести переговоры по-латыни, как было принято, и заговорил по-французски. Над Европой встала звезда Франции, безраздельно сиявшая над нею до начала 18 века, а в области культуры – и до середины 20-го…

Генрих Четвертый: выдающийся замараха

А между тем, все было вовсе не так спокойно и в новом гегемоне Европы! Тому имелись причины, которые лишний раз говорят о противоречивости исторического процесса.
Во-первых, Франция потенциально была самым богатым государством Европы. Нигде так удачно не сочетались благоприятное разнообразие климата, плодородие почв и близость к торговым путям. Но как раз эти природные и климатические достоинства превращали французские сельскохозяйственные земли в особую ценность, несколько притормаживая развитие ремесла и торговли и негативно влияя на расстановку социальных сил. Если феодализм есть, в первую очередь, социально-экономический строй, основанный на владении сельскохозяйственными угодьями, то Франция, естественно, пришла в эпоху Возрождения с гораздо бОльшим грузом средневековых особенностей, чем, скажем, Италия или Англия. Самое почетное место во французском обществе занимали дворяне – потомки феодалов, а торговцы и финансисты (и уж тем паче ремесленники) были слоями, почти презираемыми (в отличие от Англии. Италии и даже Германии с ее очень сильными городами). Обширные земли делали французских дворян весьма гордыми и независимыми по отношению к центральной власти.
Историки называют Францию «розой средневековой Европы», но шипы этой розы немилосердно кололи пальцы прогресса…
Во-вторых, 16 и первая половина 17 века – время демографического взрыва во Франции, когда эта держава становится самой густонаселенной страной Европы. Колоссальные людские ресурсы хороши для развития экономки и ведения войны. Но француз того времени – низкорослый, жилистый, предприимчивый и весьма склонный к авантюризму забияка, которого непросто утихомирить, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился. Сладить с такими подданными могла только очень сильная государственная власть.
В-третьих, особенностью королевской власти во Франции было то, что вроде бы тоже можно было счесть ее неоспоримым достоинством. Французский король носил титул «христианнейшего величества», то есть считался первым среди монархов Запада. Его династия (дом Капета, к которому принадлежали и Валуа, и Бурбоны) считалась древнейшей в Европе. Король являлся особой священной. Все это оберегало трон от самозванцев, но отнюдь не от заговоров и смут! В 16 веке возможность наибольшей централизации государственной власти среди европейских стран существовала во Франции лишь ПОТЕНЦИАЛЬНО. Понадобилось тридцать лет гражданских войн 16 века и полвека реформ в первой половине века 17-го, прежде чем король смог сказать: «Государство – это я!»
Увы, животворная французская почва, как тяжкий ком грязи, висела на ногах страны! Поэтому исторический прогресс в ней запаздывал примерно на век по сравнению с передовыми Англией и Голландией… Но это отставание скажется лишь в середине 18 столетия. Для 17–18 века блеск французской государственности, дипломатии, военного искусства и, кончено, прежде всего культуры – можно сказать, определяющ для Европы, а временами и подавляющ…

Рождение Европы

С легкой руки А. Дюма-отца, первая половина 17 века в Европе навсегда связана в нашем сознании с бравыми образами его мушкетеров. Грозный звон шпаг и шпор, перья на шляпах, плащи в густых складках, под которыми бьются отважные и любвеобильные сердца… Что еще? Ах, да: интриги, интриги, интриги… Любовные и политические.
В этом есть своя сермяжная правда: политика тогда была неотделима от личностей, ее творивших, а сами эти личности – от своих любовных страстей и цепи случайностей. Внешне судьбы Европы вершились самым домашним образом, – в спальнях королей и будуарах их жен и любовниц, между охотами, балами, банкетами и балетами.
Но это чисто внешний штрих времени. Глубинные процессы той эпохи были куда серьезней. Собственно, тогда, в 20–30-е гг. 17 столетия, и вошел в обиход политиков сначала во Франции, потом в Англии и Голландии и сам термин «Европа». До этого пользовались средневековым по духу понятием «христианский мир». Это был удар по пронизанному религиозными представлениями сознанию, – и еще какой удар! И если английская революция 17 века все же проходила под религиозными лозунгами, то Великая французская революция через сто сорок лет отменит и сам христианский культ…
В 17 веке происходит революция в умах, революция в науке, с которой сравнима разве что подобная революция начала 20 века. Отныне не схоластические споры, а опыт и разум определяют развитие знаний. Культом разума пронизан трактат Р. Декарта «Рассуждение о методе» (1637 г.). Вслед за переворотом в сознании бурно развивается совершенно светская по своему духу культура: появляются первые оперы и балеты, расцветает культура аристократического салона, в литературе утверждаются принципы новой, основанной на разуме и «правилах» поэтики, – поэтики классицизма.
Между тем, в изобразительном искусстве и архитектуре господствует полный антипод классицизма – пышный и сумасбродный стиль барокко, являющий собой мир как застывший помпезный хаос. Освобожденный от чрезмерных религиозных пут разум европейца старается мир упорядочить, накопить знания, проникнуть в саму суть вещей (кстати, это ведь и время сверхтрезвых «счетоводов» и накопителей, – эпоха первоначального накопления). А сердце захватчика алчно пульсирует, силясь вместить в себя все сложное разнообразие распахнувшегося мира. Корсар, который творит беззаконие на море именем своего короля, постоянно рискует жизнью и копит, копит, копит, чтобы потом купить себе дворянское достоинство и завести прибыльный бизнес на суше, – вот странноватый герой этого времени.
Порой, особенно в странах, не выдержавших ожесточенной исторической конкуренции, это перенапряжение вело к откровенной депрессии, – экономической, политической, культурной, да и просто на уровне отдельной личности: «Жизнь есть сон», – скорбно провозглашает великий испанец Кальдерон.
Впрочем, по другую сторону Пиренеев его бы в этом не поддержали…
Французский историк Пьер Шоню назвал эпоху 17–18 вв. временем «Европы классической».

Геополитический аспект

Ведущей геополитической тенденцией «классической Европы» становится создание национальных государств и крах многонациональных лоскутных империй. Жизнеспособными оказываются лишь страны средние по территории и густонаселенные, обычно с одним языком. Ими удобно управлять, в них относительно удобно проводить реформы. Они развернуты лицом к успеху, к будущему, к прогрессу.
Любопытна закономерность: если та или иная держава на гребне своих побед пытается стать империей, она терпит крах. Так было, например, в 17 веке со Швецией, которая к середине столетия имела мощь великой европейской державы и поставила перед собой цель сделать Балтику своим «внутренним морем». Увы, все эти планы разом рухнули под Полтавой. И как показала история уже через полсотни лет, на благо самой же Швеции! Отказ от имперских амбиций привел эту страну к стойкому процветанию…
А что же Россия? Ее пример, как будто, опровергает эту закономерность. 17–18 века – время создания великой Российской империи… Пьер Шоню объясняет этот феномен так. Во-первых, это эпоха, когда закладывались основы грядущих КОЛОНИАЛЬНЫХ империй, смысл существования которых был в экономической эксплуатации «чуждых» народов и территорий. Присоединяя Сибирь и Дальний Восток, Россия делала примерно то же, что европейцы в Африке и Азии, вот только она не сумела эффективно этим богатством воспользоваться… Во-вторых, закрепощение крестьян (конец 16 века) вывел громадное большинство населения России из состояния «граждан», а реформы Петра закрепили это расслоение и на уровне культуры. В России получилось два народа. 2 млн. относительно европеизированных и привилегированных «граждан» дворян и купцов (ими-то и могла так эффективно управлять Екатерина) – и десятки миллионов крепостных крестьян, которые «в законе мертвы» (Радищев) и государство для них ограничивается вотчиной их помещика.
Правда, при этом за скобками остается вопрос о всенародном подъеме 1812 года, – исследование его природы стало стержнем «Войны и мира» для Л. Толстого… Но маститый французский историк благоразумно не вспоминает о нем…
Впрочем, здесь мы уже далеко отошли от предмета нашего разговора.
Итак, назад, в Европу около 1600 года…

Последний солнечный луч над Италией

Историки заметили, что солнце исторической удачи движется над всей территорией Европы, подобно маятнику. То оно сверкает над ее южной, средиземноморской частью, то уходит далеко на север. Вероятно, в этом при самом общем взгляде на вещи, можно усмотреть некий алгоритм: пассионарный взлет, напряжение всех сил – и естественная после этого усталость, «изнеможенность».
Такая вот «изнеможенность» наступила для южной Европы в 17 веке. Солнце удачи надолго, на три с лишним века, ушло с испанских плоскогорий и из итальянских долин за Пиренеи и Альпы. Для этого были самые простые, четко формулируемые историками, экономистами и культурологами причины.

Центр мировой торговли переместился из Средиземного моря в Атлантику. В течение полувека торговый гигант Адриатики Венеция вынуждена была сократить свой флот втрое! Некогда экономически мощным итальянским городам-государствам оставалось лишь проматывать накопленное или обслуживать амбиции своих новых господ – испанцев.

Караваджо «Концерт » Впрочем, традиции Возрождения были еще сильны, в том числе и высока профессиональная репутация итальянских купцов, архитекторов, живописцев, музыкантов, банкиров… И итальянцы снимают последние возможные сливки и пенки с былой своей славы. Генуэзский банк становится сосредоточием финансовых средств католического мира. Тонны золота и серебра из испанских колоний питают идеологический центр этого мира – Рим и папский двор.

Но мы уже говорили, что ничего хорошего для итальянцев и самих испанцев из этого халявного золотого дождя не вышло. Да, в Риме закончили грандиозный собор святого Петра. Да, бездна роскошных церквей и словно из рая перенесенных вилл украсила улицы и окрестности Вечного города. Однако все это был лишь великолепный фасад, прикрывший отсутствие исторической перспективы, – пышные декорации надвигавшейся социальной деградации. Зарабатывать на хлеб нищенством становилось выгоднее, чем ремеслом или крестьянским трудом. Среди бела дня по улицам и проселкам бродили угрюмые парни и мужики в полосатых чулках, с красными или зелеными сетками на волосах, непременно вооруженные, – так называемые «брави»: бездельники, проходимцы и откровенные бандюганы. Грозные эдикты властей против них оставались пустым сотрясением воздуха.

Да и сами власти оказались ничуть не лучше. Окостенелые в своем чванстве наместники испанского короля да римские папы, в каждом из которых парадоксально сочетались алчность, просвещенность, цинизм и утонченный вкус, – могла ли эта элита стать серьезным штабом объявленной ею всеевропейской войны с еретиками-протестантами?

Галилео Галилей
О том, как сложно переплетались разные тенденции эпохи, можно судить по хрестоматийному примеру из жизни Галилео Галилея.
Дважды ученого принуждали отказаться от своих воззрений о гелиоцентрическом строении нашей галактики. Говорят, ему угрожали пытками. Ученый сдался, но на смертном одре все же воскликнул про Землю: «А все-таки она вертится!»

Из этой истории правдой является лишь то, что дважды (в 1616 и 1632 годах) Галилея принуждали отказаться от своих взглядов. Но ни о каких пытках речи не шло! Его личным другом был сам папа Урбан Восьмой, а на процесс в Рим Галилея доставили в карете другого его высочайшего покровителя – великого герцога Тосканского. Остаток жизни ученый провел на прекрасной вилле Арчетро под Флоренцией, окруженный вниманием и заботой сильных мира сего, и умер, увы, так и не произнеся лукавой фразы, которую ему приписали впоследствии…

Портрет Маттео Барберини кисти Караваджо
Сам папа Урбан Восьмой из рода Барберини прославился не только умом и просвещенностью, но и стяжательством, которое приводило в изумление даже видавших виды римлян. Папа и его родственники осуществляли настоящий грабеж среди бела дня. Урбан не останавливался перед отлучением от церкви даже владетельных особ, земли которых клан Барберини вознамерился прикарманить. С тех пор в Риме стала бытовать поговорка: «Что не сделали варвары, сделали Барберини».

В этих условиях лучшие умы Италии искали счастья в странах, где веяли ветры будущего. Первая звезда двора Урбана – молодой, умнейший, обходительный и очень красивый Джулио Мазарини в конце концов уехал в Париж, где нашел свою вторую родину и личное счастье (о нем речь еще впереди).

Портрет Иннокентия Десятого кисти Веласкеса
Папский двор заметно деградировал, лишенный и проблеска духовности. При наследнике Урбана Иннокентии Десятом из рода Памфили (том самом, кто при виде своего портрета кисти Веласкеса воскликнул в великом смущении: «Слишком правдиво!») всем заправляла его свояченица донна Олимпия Майдалькини.
Более корыстной и в то же время неблагодарной дамы свет не видывал! Когда умер ее благодетель Иннокентий, она оставила тело папы римского на три дня без присмотра, не заказав даже гроба, объявила себя бедной и отказалась оплатить необходимейшие расходы на похороны того, кто сделал ее богатейшей женщиной Рима! Деньги носильщикам гроба заплатил из своего кармана один из священников. «Большой урок для понтификов! – ехидничал современник. – Он показал им, что можно ожидать от родственников, ради которых они поступились совестью и честью!»
Любопытно, что бездуховность становится чертой и святая святых для итальянцев – живописи. Все эти манерные, слащавые, садистически хищные и совершенно порочные по духу ангелы и мадонны кисти Пармиджанино и его последователей оставляют тяжкий осадок в душе зрителя. Страдает и сам колорит: кажется в зеленоватой, тронутой тленьем воде раздавили медуз и набросали плохо объеденных арбузных корок… И это официальная, придворная живопись!..

Караваждо «Вакх»
Величайший художник эпохи – Караваджо – отказывается от заповедей академизма и придворной слащавости. Он пишет пастухов, крестьян, солдат (или святых и апостолов, но в простонародном, если вообще не люмпенском облике), – пишет точно, смачно, иронично и беспощадно, в вывернутых сложных ракурсах (словно пьяница корчится) и в зловещей игре светотени, которая заставляет вспоминать скудное и случайное освещение притонов, чуланов и подсобных помещений. Впрочем, его картины выглядят, скорее, торжеством надвигающейся тьмы, которая буквально глумится над светом…
Сам Караваджо ведет образ жизни откровенного маргинала.
Вероятно, последний «долгоиграющий» удар нанесла по Италии в 1630 году эпидемия чумы. Разразившаяся биологическая катастрофа сократила численность населения страны в некоторых районах в разы.
После всех этих ударов и катастроф Италия на два с лишним века затихает и становится раем для богатых туристов и коллекционеров древностей. Памятники ее ветшают, население погрязает в ленивой нищете и деятельном объегоривании богатеньких иностранцев (отсюда устойчивая в 17–19 веке репутация итальянцев как людей очень коварных), а таланты разбредаются по всем европейским столицам от Мадрида, Парижа и Вены до Варшавы, Москвы и Санкт-Петербурга…

Конец испанского господства

Испания первой половины 17 века – зрелище помпезное и вместе с тем откровенно печальное. Расцвет искусства, продолжающееся доминирование в европейских делах, – и вместе с тем есть нечто роковое, обреченное в том, что великая кисть Веласкеса вынуждена увековечивать ничтожные, тронутые вырождением лица испанских правителей.
Есть нечто символическое и в том, что энергичные политики, порой все еще посверкивающие на политическом горизонте Мадрида, бессильны противостоять процессу распада былого могущества. Испания перенапряглась и погрязла в преданиях героического прошлого, в предрассудках вполне средневековых. Гениально это выразил Сервантес: его благородный герой гоняется за химерами, а вот расплата за это – вовсе не химерическая.
Образ Дон Кихота – это образ всей испанской монархии, которая пыталась воевать с наступившим новым духом времени. Чудовищный католический фанатизм был наследием героической борьбы с арабами-захватчиками, и из этой жесткой идеологической схемы не смел никто из испанских правителей выйти. В начале 17 века с территории Испании изгоняются полмиллиона «морисков» – потомков арабских захватчиков. Но это были лучшие в Испании ремесленники и крестьяне! Во имя торжества религиозного принципа и националистических предрассудков Испания нанесла жесточайший удар своей экономике.

Диего де Сильва Веласкес. Инфанта Маргарита Терезия
Постепенно иссякает приток американского золота и серебра, – в силу естественного истощения рудников и в силу разгула пиратства на просторах Атлантики. То, что не сумели захватить английские, голландские и французские каперы, все равно оседает в карманах французских, английских и голландских негоциантов, ведь Испания так и не озаботилась развить свою экономику. Испанию можно смело назвать жертвой собственного героизма и небывалого исторического везения (открытие Америки).
В идеологии испанские короли ориентируются на самый нетерпимый вариант католицизма, убивая силы страны в отчаянной попытке навязать его всей Европе.

Дон-кихотство в экономике, политике, идеологии… Только в искусстве – дивный расцвет, а в живописи еще и принципиальная, нелицеприятная правдивость. Испанская знать была слишком надменна, чтобы требовать приукрашивания себя. Острые, вытянутые головы, узкие бледные лица, мелкие носы, непропорционально большие уши, – все признаки вырождения, сказал бы физиономист.
И масса парадоксов! При наличии громадных колоний – повальная бедность населения, от грандов до крестьян. При католической нетерпимости – пережитки мусульманских нравов: муж может безнаказанно заколоть жену, если она выставит при людях носок туфли из-под платья. Элита окостенела в своем нищем величии, народ прозябает в глубочайшей социальной депрессии, а средний слой – мелкое дворянство – воинственно бряцает шпагами да рычит серенады под окнами недоступных красавиц.

И на фоне всего этого – повторим: Сервантес, Гонгора, Лопе де Вега, Кальдерон, Веласкес, Рибера, Сурбаран… «Золотой век испанской культуры». Создавая памятник королю Филиппу Четвертому, скульптор Педро Такка изобразил короля не в ореоле военных триумфов, а вручающим Веласкесу крест Рыцарей Святого Якова. Это справедливо. Больше хвастаться было нечем…

Филипп III Испанский
Правители, впрочем, по-своему колоритны. Сын «трудоголика» и бюрократа Филиппа Второго Филипп Третий – розовый, пухлый, сменивший молочные зубы лишь в 14 лет, тупой, набожный и добродушный обжора. Когда Филипп Второй предложил ему выбрать жену из трех кандидаток, принц передоверил выбор отцу. «Он создан не повелевать, а чтобы им повелевал всякий!» – с горечью произносит Филипп Второй. И выбирает сыну невесту подстать – пухлотелую сладкоежку Маргариту Штирийскую. «Сладкая парочка» тотчас спелась: обильнейшие застолья, охоты, игра в шары, посещение комедий, – жизнь добродушных немецких обывателей. (Да оба по крови – почти чистокровные немцы).
Филипп Третий умирает в сорок три года от язв на ногах. Увы, этикет так строг, что во дворце нет человека, кто ПОСМЕЛ бы ухаживать за умирающим королем…

Ему наследует сын, тоже Филипп. (К слову сказать, греческое, православное имя Филипп вошло в обиход западноевропейских королей с легкой руки Анны Ярославны – дочери Ярослава Мудрого и жены французского короля Генриха Первого; ее сын Филипп стал самым первым Филиппом среди королей-католиков).

Диего де Сильва Веласкес. Филипп IV
Филипп Четвертый – бравый блондин с воинственно закрученными кверху усищами оказался едва ли не самым милым и просвещенным человеком, когда-либо занимавшим испанский престол. Он тонко разбирался в искусстве, обожал театр, сам писал и переводил. Литераторам, художникам и артистам при его дворе жилось привольно.
При этом король был неподдельно добр и мягкосердечен. Главным его грехом можно назвать только неслыханную любвеобильность: после себя он оставил больше тридцати внебрачных детей. Увы, наследовать ему должен был сын Карлос – жертва близкородственных браков, существо с явными признаками дегенерации.

В основу своей внешней политики он положил записку английского проходимца Энтони Шерли, который подвизался одно время в качестве посла в Иране. Эта записка очень трезво и тонко анализирует положение дел в Европе и Азии, но Оливаресу явно не хватило ни ума, ни опыта Шерли, когда сам он начал действовать по изложенной Шерли схеме.

Диего де Сильва Веласкес. Конный портрет герцога де Оливареса
Оливарес провалился и во внешней и во внутренней своей политике – и это был крах, обусловленный деградацией испанской экономики. Впрочем, королю Оливарес все еще казался незаменимым. Дело дошло до того, что супруга Филиппа Елизавета Французская взломала дверь в кабинет мужа и явилась перед ним в облике разгневанной богини мщения Немезиды с категорическим требованием отправить Оливареса в отставку. Король оценил актерский дар супруги, – Оливареса сместили, но другие министры оказались еще беспомощней…
Вообще, жизнь Филиппа Четвертого была богата на театральные эффекты. Так, однажды ему приглянулась красивая монахиня. Король явился к ней на свидание. Но аббатисса прознала о том, и влюбленный монарх увидел очаровательницу, демонстративно уложенную во гроб, среди горящих свечей… Пойманный с поличным, его католическое величество вынужден был подвергнуться церковному покаянию.
Большая дружба связывала романтичного короля с настоятельницей францисканского монастыря Марией де Агреда. Это была весьма здравомыслящая особа, но она страдала видениями. Конечно, молва приписывала отношениям короля и аббатиссы бог знает что. Но когда опубликовали их переписку, сплетники прикусили языки. Увы, она оказалась не только невинной, но содержала массу глубоких мыслей короля, горестно наблюдавшего распад величия своей страны.
Увы, он мог лишь констатировать это, терзаться угрызениями совести и скорбеть…

Рудольф Второй – и очень странный

Рубеж 16 и 17 веков – бесконечно сложное время, в котором сосуществовали остатки средневековых предрассудков, померкшие, но еще великолепные идеалы Ренессанса и веяния нового времени с его культом разума, прагматизмом, убеждением, что «человек человеку – волк» (Т. Гоббс) и начавшейся выработкой основ гражданского общества, призванного максимально нивелировать эти волчьи устремленья людей. Все это происходило в ситуации глубочайшего духовного кризиса и душевной смуты («Распалась связь времен» – «Гамлет»), которым Шекспир, впрочем, должен был быть благодарен пятью своими величайшими трагедиями, созданными как раз на рубеже веков.

Жизнь тех, кто переживал сходные чувства, но не обладал художественным гением, складывалась много драматичней.
Йозеф Хейнтц Старший. Портрет императора Рудольфа II
Яркий пример этого – судьба императора Рудольфа Второго (1652–1612). Император Священной римской империи германской расы, король Венгрии, Чехии и Германии… Что еще? – ах, да: Габсбург чистокровнейший, и со стороны отца, и со стороны матери. Это обстоятельство сыграло с ним, возможно, дурную шутку, но об этом потом.
В 11 лет отец отправляет его закончить воспитание ко двору дяди – испанского короля Филиппа Второго. Здесь юный принц перенимает умение держать себя прямо и невозмутимо («делаться, как без чувств»), – во время аудиенций даже зрачки его оставались совершенно застывшими – становится строгим приверженцем принятого при испанском, австрийском и английском дворе чудовищно чопорного этикета бургундских герцогов. Принц подает большие надежды не только в плане хороших манер: он умен, проницателен, рассудителен, блестяще образован; он тонкий ценитель искусств.

Кажется, в его лице идея «универсальной католической монархии», над которой не заходит солнце, находит прекрасного лидера, ибо Филипп Второй уже стар, а Филипп Третий ленив настолько, что еще не сменил свои молочные зубы…

Иоганн Кеплер
В 24 года Рудольф становится императором. И тут обнаруживается, что из Мадрида он привез не только хорошие манеры и политические идеи. Словно там, во дворце дяди, юношу покусала тень несчастного Дона Карлоса, этого чернокнижника и алхимика. Рудольф явно проявляет интерес к оккультизму и окружает себя алхимиками, магами и прочими людьми, которых никак не назовешь образцовыми католиками.
В 1578–81 гг. император перенес тяжелый физический и душевный недуг. Современники шептались, что душу императора похитил сатана. Рудольф Второй, этот официальный оплот католицизма, при иных обстоятельствах непременно угодил бы в лапы инквизиции.

Конфликт с семьей и окружающими так силен, что Рудольф покидает Вену и навсегда избирает местом своего пребывания Прагу. Здесь он предается магическим и астрологическим изысканиям в блестящей компании великих математиков и астрономов Тихо Браге и Иоганна Кеплера. Увлечение каббалой приводит в его дворец – неслыханное по тем временам дело! – местных еврейских мудрецов. Еврейская диаспора Праги вспоминает годы правления Рудольфа, как золотое время.

Тихо Браге
Не менее странны для его времени и художественные пристрастия императора: его любимым художником становится итальянец Арчимбольдо. Виртуозно рисуя овощи и фрукты, Арчимбольдо укладывает их на полотне так, что получаются не натюрморты, а… портреты реальных людей, – причем, хоть и гротескные, но очень, «слишком» похожие!..
Конечно, если взглянуть непредвзято, то можно усмотреть во всех этих «причудах» императора совершенно возрожденческую по духу попытку совместить мистику и точный научный инструментарий, вычислить траекторию движения судьбы человеческой, а, возможно, и научиться менять ее…
«Дойти до самой сути» Рудольфу мешают всполошившиеся родственники. На семейном совете Габсбурги решают объявить императора «не в себе», тем более, у него есть еще братья, а сам Рудольф размножается хоть и упорно, но незаконно, – не женится, однако имеет долголетнюю связь с дочкой своего аптекаря и шестерых от нее детей.
Реальную власть у него забирают братья. Император, практически официально объявленный сумасшедшим, живет настоящим затворником в Градчанском дворце. Уж не австрийский ли Гамлет он, саркастически наблюдающий возню ничтожеств у трона?
Увы, припадки безумия Рудольф вовсе не симулирует. Он то подолгу пребывает в состоянии глубочайшей меланхолии, то страдает приступами бешенства и тогда начинает крушить все вокруг. Его любимый сын от дочки аптекаря тоже страдает приступами безумия и совершает жестокое убийство, за что умирает в темнице… Снова зловещая тень Дона Карлоса?..
Рудольф все меньше занимается делами. Братья отбирают у него короны: венгерскую, богемскую… Он остается лишь в одной бесполезной, чисто номинальной императорской короне… В 1609 году Рудольф под давлением чешских протестантов дает им равные права с католиками. Брат Рудольфа Фердинанд Штирийский в отместку разоряет предместье Праги. Но шишки сыплются на больную голову Рудольфа. Теперь чехи стерегут его в Пражском Граде, как пленника.
Над Австрией и Германией сгущаются тучи близящейся первой общеевропейской войны нового времени, – Тридцатилетней. Она навсегда похоронит претензии Габсбургов на мировое господство.

Рудольфу остается только пребывать в бессильной ярости и находить утешение в заботах о любимом льве, леопардах и орлах, которые всюду сопровождают его. Однако смерть льва и двух орлов в начале 1612 года слишком тяжела для него: уже через несколько недель император отправляется в мир иной вслед за своими любимцами…

Германия в огне и руинах

Жак Калло. Ужасы войны
Если бы некий немец впал в летаргический сон около 1577 года и пробудился около 1633, то он явно подумал бы, что умер и его определили в ад. Вокруг – вопеж и залпы пушек, руины, озверелые солдаты в живописных лохмотьях и одичалые жители, которые прячутся в глухих зарослях и по болотам. И это там, где цвели города и деревни, где жизнь била ключом, куда ездили за знаниями иностранные принцы (опять вспомним Гамлета).
Что же произошло? А ничего «особенного»: просто первая в истории всеевропейская война, – катком прошлась по цветущей Германии. Политически драма состояла и в том, что, собственно, немецкие города и деревни служили лишь полем столкновения амбиций держав, которые почти не испытывали прямых военных невзгод: Австрии и Испании с одной стороны – и Франции, Англии и Швеции с другой. Да и началась-то война за пределами Германии, – в веселой Праге, и не без косвенного участия уже умершего к тому времени императора Рудольфа.

Послабления, которые он дал чешским протестантам, привели к конфликтам между ними и австрийскими чиновниками. Наследники Рудольфа ни в коем случае не желали признавать прав, которые дал протестантам «безумец» Рудольф. В результате 23 мая 1618 года пражане восстали и повыкидывали из окон Пражского града в ров всех имперских бюрократов. Этот акт назвали «дефенестрацией» – «в окно киданием». Чинуши благополучно приземлились на мягкий ковер из палой прошлогодней листвы. Пострадали сперва только их репутация и одежда.

Валленштейн Альбрехт Венцель Евсевий

Но – лиха беда начало! По иронии судьбы, из Чехии вышел человек, проливший моря немецкой крови, хотя сам он был онемечившийся чешский дворянин. Звали его Альбрехт Венцеслав фон Валленштейн.

Этот небогатый, но знатный дворянин отличался большим жизненным прагматизмом и еще бОльшим честолюбием. Статный и приятной наружности, он женился на богатой даме, которая была намного старше него. Этот брак создал крепкую материальную базу для дальнейшей карьеры. А карьера предстояла ему неимоверно блестящая. В этом уверил его гороскоп, который составил для молодого Валленштейна сам Иоганн Кеплер. Нужды нет, что после открылось: великий математик то ли намеренно, то ли случайно приписал Валленштейну не тот знак Зодиака. Честолюбие «чешского льва» уже распалилось.

Дворец Валленштейна

И тут как раз разгорелось пламя Тридцатилетней войны. Валленштейн идет на службу к австрийскому императору, формируя на деньги жены военный отряд. За 13 лет он сиганет из полковников аж в генералиссимусы. Щедрым потоком льются на него милости, – и есть за что: первый этап войны австрийцы выигрывают. А в армии слушают только его приказы, – все предписания императора из Вены имеют силу постольку, поскольку этого желает Валленштейн. При этом он безудержно обогащается, подвергая грабежу покоренные земли. Таким нерыцарским образом он собрал около 60 миллионов талеров, – сумму по тем временам фантастическую.
Кажется, католики торжествуют: оплот протестантов – почти вся Северная Германия – находится под контролем Валленштейна, а лидер северных протестантов – датский король Кристиан – бежит из своей столицы и прячется в самом дальнем закоулке своего отнюдь не колоссального королевства…
И все же нужно не забывать, что это уже война нового типа – религиозные лозунги обозначают, но не определяют политику и идеологию участников. Крупнейшая католическая держава Европы Франция парадоксальным образом поддерживает протестантов европейского Севера, – поддерживает сперва почти тайно, вливая в их истощившуюся казну громадные суммы. Ришелье знает, что делает: руками протестантов он изматывает главных на тот момент конкурентов Франции в борьбе за европейскую гегемонию, – австрийцев и испанцев. Ситуация, конечно, для католика парадоксальная: иерарх католической церкви и премьер-министр «христианнейшего» короля Франции поддерживает врагов испанского «католического» и австрийского «апостолического» величества.

Однако религиозные лозунги остаются значимыми лишь для отсталых масс. Политики руководствуются не религиозными догматами, а национальными интересами своих государств. Ришелье, кажется, готов заключить союз хоть с чертом, если это будет на благо Франции.

Тилли Иоганн Церклас
История Тридцатилетней войны – полна событий и довольно запутанна. Зарвавшегося Валленштейна сменяет на посту главнокомандующего католическими войсками полководец Иоганн фон Тилли. И он, как сам Валленштейн, – некий менеджер, организующий вооруженные банды наемников в регулярные войска, – впрочем, со всеми замашками бандюков, которых держала в узде лишь жесточайшая – не дисциплина, ее не было, – а система наказаний.

В наше время выдвинута версия, что Валленштейн был не просто «так себе корыстный вояка». Он, дескать, метил стать немецким Ришелье и сделать Германию (вкупе с Австрией, Чехией и Венгрией) единым государством, – таким же сильным, как национальные королевства Франция и Англия. Безусловно, это лишь версия. Скорее всего, раздробленность Германии мешала Валленштейну целеустремленно добиваться своего даже и в мыслях.
Густав II Адольф
Как только нужда в нем, как в полководце, отпала, его отстранили от командования. И себе же на голову: Ришелье сговорился со шведским королем Густавом Вторым Адольфом, и мощная шведская армия (не из интернациональных наемников, а национальная по составу, крепкая единым языком, религией и культурой) вторглась в Германию. Шведов восторженно приветствует протестантское население, они одерживают ряд побед. Валленштейн снова становится «актуален» для Вены.
Он вновь во главе имперских войск. В решающей битве при Лютцене 16 ноября 1632 года «шведский лев» Густав Адольф пал смертью храбрых. Однако для Валленштейна это была Пиррова победа: лишившись руководителя, шведские войска пополнили ряды мародеров и разбойников, которые опустошали территорию Германии.
В 1633 – 34 годах Валленштейн вступает в переговоры с французскими дипломатами. Он раскрывает им свои планы: объединение Германии, очищение ее территории от войск наемников и иноземцев, политика веротерпимости. Для себя лично Валленштейн хотел бы получить чешскую корону…
Увы, он слишком многого хочет! И, прежде всего, сильная Германия – отнюдь не мечта всей жизни герцога Ришелье. О переговорах становится известно австрийцам.
25 февраля 1634 года в замке Эгер Валленштейн был убит вместе с тремя своими верными телохранителями. Санкционировал убийство император. С его смертью Германия потеряла шанс стать великой державой, а война возобновилась с новой силой.
В 1635 году в нее на стороне протестантов открыто вступает католическая Франция. Военные действия идут с переменным успехом. Перевес сил на стороне Франции: ее население к тому времени в 17 раз превосходит население Германии! Однако плодиться – не сражаться, и Ришелье отлично знает цену бравым французским воякам. В своем «Завещании» он с иронией замечает: «Хотя Цезарь говорил, что франки знают две вещи: военное искусство и искусство красноречия, я не смог понять, на основании чего он приписал им первое качество, имея в виду, что упорство в трудах и заботах, качество необходимое на войне, лишь изредка обнаруживается у них» (Цит. по: П. Шоню. Цивилизация классической Европы. – Екатеринбург, 2005. – С.91).
В 1636 году имперцы захватывают крепость на севере Франции – Париж под угрозой. В этом году Пьер Корнель пишет величайшую трагедию французского классицизма, – своего «Сида».
Красноречивый ответ тевтонам, ничего не скажешь!..
Положение Франции спасают восстания на территории противника: в Нидерландах, в Каталонии и Португалии. Впрочем, и на территории Франции полыхают восстания населения, истощенного поборами на ведение войны.
Правда, французам удается одержать ряд блестящих побед: сказывается их превосходство в артиллерии и тактике. Итогом всей этой смуты стал Вестфальский мир, заключенный в октябре 1648 года с огромной помпой. Франция и Швеция стали безоговорочными европейскими гегемонами. Австро-испанская идея «универсальной католической империи» рухнула вместе с военным могуществом испанцев. Победители прирастили территории и пополнили казну за счет контрибуций.
А побежденные… Хуже всего пришлось тем, на территории кого шли военные действия, – немцам. Население Германии сократилось, по одним данным, наполовину, по другим, – на две трети. В некоторых городах мужчинам разрешили иметь двух законных жен, – при таких потерях было уже не до христианских традиций и заповедей…
Символичным стало то, что французский посол отказался вести переговоры по-латыни, как было принято, и заговорил по-французски. Над Европой встала звезда Франции, безраздельно сиявшая над нею до начала 18 века, а в области культуры – и до середины 20-го…

Генрих Четвертый: выдающийся замараха

А между тем, все было вовсе не так спокойно и в новом гегемоне Европы! Тому имелись причины, которые лишний раз говорят о противоречивости исторического процесса.
Во-первых, Франция потенциально была самым богатым государством Европы. Нигде так удачно не сочетались благоприятное разнообразие климата, плодородие почв и близость к торговым путям. Но как раз эти природные и климатические достоинства превращали французские сельскохозяйственные земли в особую ценность, несколько притормаживая развитие ремесла и торговли и негативно влияя на расстановку социальных сил. Если феодализм есть, в первую очередь, социально-экономический строй, основанный на владении сельскохозяйственными угодьями, то Франция, естественно, пришла в эпоху Возрождения с гораздо бОльшим грузом средневековых особенностей, чем, скажем, Италия или Англия. Самое почетное место во французском обществе занимали дворяне – потомки феодалов, а торговцы и финансисты (и уж тем паче ремесленники) были слоями, почти презираемыми (в отличие от Англии. Италии и даже Германии с ее очень сильными городами). Обширные земли делали французских дворян весьма гордыми и независимыми по отношению к центральной власти.
Историки называют Францию «розой средневековой Европы», но шипы этой розы немилосердно кололи пальцы прогресса…
Во-вторых, 16 и первая половина 17 века – время демографического взрыва во Франции, когда эта держава становится самой густонаселенной страной Европы. Колоссальные людские ресурсы хороши для развития экономки и ведения войны. Но француз того времени – низкорослый, жилистый, предприимчивый и весьма склонный к авантюризму забияка, которого непросто утихомирить, на какой бы ступени социальной лестницы он ни находился. Сладить с такими подданными могла только очень сильная государственная власть.
В-третьих, особенностью королевской власти во Франции было то, что вроде бы тоже можно было счесть ее неоспоримым достоинством. Французский король носил титул «христианнейшего величества», то есть считался первым среди монархов Запада. Его династия (дом Капета, к которому принадлежали и Валуа, и Бурбоны) считалась древнейшей в Европе. Король являлся особой священной. Все это оберегало трон от самозванцев, но отнюдь не от заговоров и смут! В 16 веке возможность наибольшей централизации государственной власти среди европейских стран существовала во Франции лишь ПОТЕНЦИАЛЬНО. Понадобилось тридцать лет гражданских войн 16 века и полвека реформ в первой половине века 17-го, прежде чем король смог сказать: «Государство – это я!»

Увы, животворная французская почва, как тяжкий ком грязи, висела на ногах страны! Поэтому исторический прогресс в ней запаздывал примерно на век по сравнению с передовыми Англией и Голландией… Но это отставание скажется лишь в середине 18 столетия. Для 17–18 века блеск французской государственности, дипломатии, военного искусства и, кончено, прежде всего культуры – можно сказать, определяющ для Европы, а временами и подавляющ…
Генрих IV
1 августа 1589 года, с убийством Генриха Третьего, прервалась династия Валуа. Наследовать французскую корону мог только лидер партии протестантов Генрих Бурбон, король Наваррский. Это обстоятельство обострило борьбу между католиками и протестантами до чрезвычайности. Трижды Генрих переходил из протестантизма в католичество и обратно, дважды войска Филиппа Второго Испанского угрожали Парижу, – Филипп вознамерился навязать французам свою дочь, по матери Валуа, хотя древний закон франков запрещал женщинам занимать французский престол.
Лишь военный талант, везение и гибкость Генриха Бурбона, а также деньги поддержавшей его Елизаветы Английской решили исход дела для Бурбонов и Франции самым благоприятным образом. После смут и войн новым французским монархом стал Генрих Наваррский, – тот самый «Анри Четвертый», о котором распевают песенку герои фильма «Гусарская баллада».
Личность эта настолько примечательная и в целом симпатичная, она так полно выражает сам дух времени и страны, что о ней стоит рассказать подробней.
Лишь в 1598 году, через девять лет после того, как Генрих стал де-юре королем Франции, он смог стать им также и де-факто. В апреле этого года он подписывает Нантский эдикт, в котором гарантирует протестантам свободу вероисповедания на территории своего королевства. Правда, государственной религией признается только католичество, протестанты не имеют права отправлять свои богослужения в Париже, – зато получают в свое распоряжение несколько городов, самым укрепленным из которых становится Ла-Рошель.
Безусловно, Нантский эдикт – это компромисс с эпохой и прогрессом, и цель его – положить конец бесконечным гражданским войнам. Однако свобода вероисповедания уже в ближайшие десятилетия вступит в острое противоречие с политикой максимальной централизации власти. Спустя тридцать лет Ришелье разгромит последнее «гнездо протестантов» на территории королевства – Ла-Рошель, а еще полвека спустя Людовик Четырнадцатый отменит и сам Нантский эдикт, нанеся громадный ущерб французской экономике, ведь протестанты были людьми экономически наиболее активными.
Но тогда, в конце 16 века, все французы дружно славили Анри Четвертого и его Нантский эдикт, – всем казалось: наступило время мирного процветания. Король объявил, что его целью является, чтобы у каждого крестьянина по праздникам на столе дымился горшок с куриным супом. Это ему удалось. – время Анри Четвертого народ вспоминал, как «золотой век» сытости и процветания.
Правда, через двадцать лет властная рука Ришелье бестрепетно вынула курицу из крестьянского супа – и казалось тогда, навсегда – чтобы оплатить ею бесконечные войны за гегемонию Франции в Европе.
Об этом поговорим в свой черед, – сейчас же нас интересует Генрих Четвертый, «король Франции и Наварры».
Он родился в 1553 году в семье, по которой пролегла линия размежевания двух религий, – кстати, вещь нередкая тогда во многих аристократических семьях. Его отец король Наваррский Антуан де Бурбон был католиком, мать, Жанна д’Альбре, – убежденной сторонницей крайней ветви протестантизма – кальвинизма. Анри принял сторону матери и весьма скоро стал лидером партии французских протестантов.
Любопытно, что в его партию входили отнюдь не одни буржуа-скопидомы. Здесь была масса дворян, причем богатых и знатных, а также многие представители интеллектуальной элиты страны. В новой вере они видели дух перемен и прогресса. К тому же Генрих был лидером дворян юга страны, – того самого юга, который процвел в 11–13 веках и был разгромлен рыцарями Севера за «альбигойскую ересь». О, в этой борьбе у южан имелись и свои столетиями выпестованные счеты за былые обиды!..
Партия Генриха была так сильна, что Екатерина Медичи решила расправиться с ней единым ударом. В августе 1572 года она собрала всю ее верхушку на свадьбу Генриха Бурбона со своей дочерью Маргаритой и в одну ночь уничтожила все протестантское ЦК. В ту зловеще известную Варфоломеевскую ночь Генрих уцелел, только перейдя в католичество.

После этого он несколько лет жил при французском дворе на положении пленника, пока, наконец, не сбежал. И религиозные распри после этого начались с новой силой.
Королева Марго
«Королева Марго» не могла удержать его: между супругами почти сразу возникла стойкая неприязнь. После фактического разрыва темпераментный Генрих имел массу связей, Маргарита не уступала ему в этом нисколечко…

Генрих не был пошло блудлив: он и впрямь увлекался женщиной, которую полюбил. Не раз подумывал он о разводе с Марго, дабы соединить себя с очередной возлюбленной узами законного брака. Среди его фавориток были и безымянные маркитантки, и блистательные аристократки. Самая известная из них – Габриэль д’Эстре, для которой Анри даже песенку сочинил (три века спустя ее использовал Россини в опере «Путешествие в Реймс»). Песенка стала народной, а история любви прекрасной Габриэли и короля походит на сказку Ш. Перро.
Габриэль д’Эстре
Анри увидел ее в Манте, когда война за трон была еще в самом разгаре. Габриэли он не понравился, и она удалилась от него в замок Кевр в Пикардии. Замок был окружен густым лесом, кишевшим пикетами католиков. Тем не менее, король переоделся крестьянином и с охапкой соломы на голове пробрался в замок.
Но и в облике крестьянина он не смог покорить сердце гордой красавицы. Орлиный нос, ехидный взор и одуряющий запах из пота, псины и лошадиного навоза, который король-воин всюду носил за собой и еще гордо утверждал при сем, что это единственный достойный дворянина запах…
Тогда король изменил тактику (но не запах!) и устроил брак Габриэли с пожилым вдовцом де Лианкуром. Это был выгодный и почетный брак. Но вдового «молодожена» тотчас услали куда-то, – и вновь возле Габриэли расцвел букет королевского запаха…

Она сдалась, но никогда и не думала скрывать своих измен. Скорей, она ПОЗВОЛЯЛА себя любить. Впрочем, годы и трое совместных детей сблизили любовников. Габриэль ответила, наконец, королю взаимностью. При своем триумфальном въезде в Париж он объявил, что начинает бракоразводный процесс с королевой Марго. Король узаконил детей от Габриэли, поселил ее в прекрасном павильоне на Монмартре. Всем было очевидно, кто станет будущей королевой Франции. Но в апреле 1599 года она скончалась.
Генриетта д’Антраг
Король слег и горевал целых семь месяцев. После этого он развелся с Марго и затеял сватовство к Марии Медичи, дочери Великого герцога Тосканского, имея в виду ее колоссальное приданое. Но одновременно он увлекся Генриеттой д’Антраг, которая была не чета кроткой Габриэли. Мстительная и нещадно злоязычная, она отличалась и колоссальным, доведенным до бесстыдства прагматизмом. За каждую свою ласку она выбивала из короля поместье, титул или просто «живыми деньгами». В конце концов, она выбила из него и письменное обязательство жениться на ней, если Генриетта родит ему сына.
Судьба королевской семьи висела на волоске, но в июле 1600 года Генриетта родила мертвую девочку. И хотя король возобновил с ней любовные отношения, фаворитке пришлось резко сбавить тон. Король женился на толстушке Марии Медичи, через месяц охладел к ней, однако наследника и еще несколько детей она ему все ж таки родила.
Любопытно, что фаворитки и их дети жили во дворце наравне с королевой и законными детьми короля. Сам Лувр являл во времена Генриха смесь борделя и игорного дома. Каждый прилично одетый человек получал доступ ко двору. Здесь паслась масса авантюристов. Король обожал игру, – одному португальцу он проиграл в один вечер 200 тысяч пистолей (треть приданого Марии Медичи!) Никто не соблюдал придворного этикета, такого изысканно строгого при последних Валуа.
Генрих Четвертый отличался почти невротической непоседливостью. Нередко с утра он велел своему двору двигаться в путь. На повозки грузили всё, от государственных бумаг до посуды, и двор, подобно табору, кочевал по стране.
Наконец, несколько аристократок, возмущенных грубостью нравов при новом дворе, объединились вокруг маркизы Рамбулье, которая основала в своем доме знаменитый салон. Это была форма аристократической и эстетической оппозиции великому замарахе.
В голубой опочивальне маркизы Рамбулье, где собирались ее гости, выковались основы правил поведения для светских людей на три века вперед.
Король, между тем, деятельно готовился к очередной войне с Австрией. По сути, это было продолжение политики утверждения национальных государств и борьба за гегемонию в Европе.

В разгар военных приготовлений 14 мая 1610 года Генрих был заколот кинжалом католика Равальяка, который прыгнул в его экипаж и так ловко проделал роковую дырку в королевском туловище, что сидевшие рядом придворные не сразу поняли, что король убит.

Питер Пауэл Рубенс. Портрет Марии Медичи, королевы Франции
Молва приписала удар Равальяка проискам врагов Франции, а также Генриетте д’Антраг, которая водила знакомство с Равальяком и уже была изобличена в одном заговоре против Генриха. Генриетта домогалась престола для своих детей от короля – но жестоко просчиталась: как раз накануне покушения король и Мария Медичи совершили обряд миропомазания, который узаконивал его брак и их с Марией детей «в глазах всего прогрессивного человечества».
С утратой Генриха для Франции наступили трудные времена, но хода истории удар Равальяка изменить так и не смог…

Просто гений по фамилии Ришелье

С легкой руки А. Дюма и его безбашенных мушкетеров, кардиналу Ришелье страшно не повезло в глазах нашей публики. Он кажется ее огромному большинству воплощением коварства и жестокости.
Между тем, все это вовсе не так однозначно. Конечно, воюя с внешними и внутренними врагами Франции, имея врагами почти всех членов королевской семьи и почти врагом порой – самого короля, Ришелье вынужден был проявлять изощренную изворотливость. Причем проявлял он ее весьма успешно, – что говорит не в пользу ума его оппонентов.
Однако гораздо важней, что все таланты этого человека имели своей целью благо Франции. В своих взглядах на государство, международную политику и религию Ришелье намного опередил сознание эпохи. Он поставил мат своим врагам рукою будущего. В то же время, он оказался там и тогда, где и когда нужда в таком человеке была вопиюща.
Судите сами.

После гибели Генриха Четвертого на престол взошел восьмилетний Людовик Тринадцатый. Всю власть сосредоточила в своих руках королева-мать Мария Медичи. Для Франции это означало откат с завоеванных Генрихом позиций практически по всем пунктам.
Кончино Кончини
Королевская власть потеряла престиж. Всем во дворце заправлял любовник Марии Медичи итальянский авантюрист Кончино Кончини и его жена, молочная сестра королевы Леонора Галигай. Если безродный К. Кончини был банальным рвачом и взяточником, который стал со временем маршалом Франции (не имея ни одной военной заслуги) и маркизом д’Анкр (что возмутило придворную знать), то Галигай была личностью менее бурной, но гораздо более значительной и зловещей.

Чрезвычайно умная и тонкая особа, она полностью подчинила себе безвольную Марию Медичи и стала беззастенчиво торговать королевскими милостями. Она могла бы быть прекрасным политиком. Но, увы, Галигай совершенно не вдохновлялась никакой идеей, кроме стяжательства, и в этом смысле была истой дочерью обездуховленной тогда на три столетия Италии.
Леонора Галигай
В отличие от мужа, Галигай живо чувствовала свое неустойчивое положение и мучилась страхами и приступами депрессии. Припадки ипохондрии она лечила как с помощью молитв католических монахов, так и с помощью врача-еврея Монтальто. Папа римский разрешил ей прибегнуть к помощи «христопродавца», но это в дальнейшем сыграло с Галигай роковую шутку.
В плане внешней политики Мария Медичи отступает от отстаивания интересов национального государства и ориентируется на католические монархии Австрии и Испании. Она задумывает и осуществляет «испанские браки»: юный Людовик Тринадцатый женится на дочери испанского короля Анне Австрийской, а его сестра Елизавета выходит замуж за будущего испанского короля Филиппа Четвертого.
Внутренние дела оказываются в забросе. Недовольны все: знать – всесилием итальянской парочки при дворе, народ – налоговым гнетом, простые дворяне – пустой, расхищенной Кончини и Галигай казной, из которой выплачиваются пенсии, гугеноты – явными симпатиями королевы к католикам, католики – недостаточно решительной борьбой с «еретиками», буржуа – разразившимся экономическим кризисом (который, правда, захватил всю Европу).
Собранные в 1614 году Генеральные Штаты (прообраз парламента Франции) окончились почти безрезультатно: власть явно демонстрировала обществу свою беспомощность.
Но одно важное последствие Генеральные Штаты 1614 года все же имело: королеву очаровал своим красноречием и умом молодой епископ Люсонский, которому тогда было всего 29 лет.

Епископа ввели в правительство, поручив ему министерство иностранных дел. Впрочем, совершенно не разделяя взглядов Марии Медичи, этот прелат и министр вынужден был пока скрываться под личиной верного слуги и толкового исполнителя бестолковых распоряжений, – не более.
Кардинал Ришелье
Епископом Люсонским и был Арман Жан дю Плесси де Ришелье, будущий герцог и кардинал.
Арман Жан был младшим сыном мессира Франсуа дю Плесси де Ришелье и жены его Сюзанны, урожденной де Ла Порт. Он родился 9 сентября 1585 года. Будущий гений Франции соединил в себе кровь древнего рода со стороны отца и предприимчивую гибкость буржуазии со стороны матери (Сюзанна была из буржуазной семьи, совсем недавно получившей дворянство). Таким образом, Ришелье даже и по рождению – плоть от плоти того компромисса сословий, который и стал основой его будущей политики и самой сути утвержденной им абсолютной монархии.
Впрочем, отец Армана Жана также был весьма предприимчив и решителен. Именно он уговорил короля Генриха Третьего покинуть Париж в грозные дни восстания парижан, что вероятно, спасло королю жизнь. Само по себе это событие было знаковым: впервые в истории Франции король покидал свою столицу, признав силу подданных.
Мессир Франсуа остался добрым ангелом последнего Валуа и в дальнейшем, и только нескольких секунд не хватило ему, чтобы предупредить роковой удар убийцы Генриха Третьего.
В 1590 году мессир Франсуа покидает мир земной; для семьи Ришелье начинаются трудные годы. Новый король Генрих Четвертый скуп на награды слугам своего предшественника. Мадам дю Плесси де Ришелье испытывает почти откровенную нужду. Старший сын ее, которому предстоит продолжить род, неожиданно постригается в монахи. Вся надежда теперь только на младшего Жана Армана. Сперва он выбирает военную карьеру, получает превосходное образование, – но хрупкое здоровье заставляет Ришелье порвать с мечтами о славе военного и придворного. Его ждет карьера духовная, тем более, что основной (и очень скудный) доход его семья может иметь только с епископства Люсон.
В апреле 1607 года Арман Жан становится епископом Люсонским. Сохранилась легенда, по которой он получил епископство, приписав себе несколько лишних лет, а после рукоположения признался папе римскому в грехе обмана и попросил прощения. «О, вы далеко пойдете!» – восхищенно предрек святой отец. На самом деле Ришелье стал епископом в 21 год и в обход церковных правил исключительно благодаря протекции французского короля.
Казалось, перед Ришелье открывается карьера прелата-придворного: папа Павел Пятый находит его прекрасным теологом, а король Генрих Четвертый заслушивается его проповедями и называет «моим епископом». Но в разгар этих успехов, в промозглый декабрьский денек 1607 года сотрясаемый лихорадкой епископ Люсонский покидает Париж и отправляется в свою богом забытую епархию.

Люсонское епископство – одно из беднейших во Франции. Собор разрушен, в доме епископа нет ни мебели, ни посуды. И вот юный епископ разворачивает бурную деятельность: помогает жителям облегчить бремя налогов, реставрирует собор, пишет богословские сочинения. (К слову, Ришелье отличается литературными способностями и питает слабость к пишущей братии. Сразу после его смерти Людовик Тринадцатый отменит пенсии, которые выплачивал кардинал литераторам, – «за ненадобностью»).
Серый кардинал (Отец Жозеф)
Здесь, в Люсоне, Ришелье встретит и свою верную тень, – пожалуй, единственного за всю жизнь верного друга и соратника капуцинского монаха отца Жозефа (будущего «серого кардинала»). Отец Жозеф происходит из знатной фамилии дю Трамбле. Он скрытен, молчалив, адски умен и гибок. Физиономист определит явные признаки маниакальности и ужасающей гордыни. В самом деле, если тиара папы или корона короля дю Трамбле «не светят», то он гордо станет носить всю жизнь грубую серую хламиду монаха, забавляясь своей скрытой властью, которая будет кроить карту Европы. Вся семейка дю Трамбле – такая, мрачная. Его брат станет ревностным комендантом Бастилии. А сам отец Жозеф – о, черты садиста у него на лице! А если их нет в его биографии, то только потому, что мы ее слишком плохо знаем…
И вот этот мрачный гений злодейства и интриги станет верным спутником кардинала Ришелье, которого можно назвать вполне гуманным правителем, – более гуманным, чем того требовали обстоятельства и нравы эпохи. Отец Жозеф станет лучшим дипломатом Европы и во многом обеспечит победу Франции в Тридцатилетней войне. Правда, ни он, ни сам Ришелье не доживут до ее окончания. И все же трогательная и символическая черта: умирая, отец Жозеф ждал известий о решительной победе французов. Известие запаздывало. Видя терзания друга, Ришелье солгал умирающему: победа – за нами. Отец Жозеф умер, торжествуя, а через несколько дней в Париж пришла весть о победе, – одержанной, кажется, именно в тот день, когда Ришелье «обманул» своего верного дю Трамбле…
Из Люсона Ришелье возвращается в Париж как депутат Генеральных Штатов. Затем – его назначают духовником юной Анны Австрийской. Затем – доверяют портфели военного министра и министра иностранных дел.
И вновь карьера его обрывается, – обрывается по милости его будущего благодетеля короля. Юный Людовик ненавидит Кончини и Галигай, и в этом его поддерживают придворные. Как министр Ришелье получает донос о том, что на Кончини готовится заговор. Он кладет донос под сукно. Зачем же перечить воле самого короля?
24 апреля 1617 года Кончини убивают несколькими выстрелами в упор, а его супругу обвиняют в колдовстве, припомнив ей лечение у Монтальто, обезглавливают и труп сжигают. (Удивительное, кстати, дело: всеми ненавидимая Галигай так мужественно ведет себя на эшафоте, что народ проникается к ней сочувствием!.. «Сколько людей пришло посмотреть, как я умру…» – скажет Галигай громко, обращаясь к палачу и священнику. А с какой мрачной, величественной иронией наблюдала она за несколько недель до того, как мушкетеры грабят ее дворец!..)
Мария Медичи сдает своих любимчиков, но все равно ее отстраняют от власти. Королева-мать сослана в Блуа. Вместе с ней падает и ее министерство. «Наконец-то мы избавились от вашей власти!» – прошипит юный король вослед Ришелье.
Увы, ни пророком, ни просто умным человеком Людовик Тринадцатый не был. Через несколько лет Ришелье становится первым министром (во многом благодаря проискам и отца Жозефа).
Вот теперь-то это истинный Ришелье!
Властной рукой он подавляет сопротивление королевской власти, от кого бы это сопротивление не исходило, – от задавленных нуждою крестьян или от принцев крови. В результате его действий Мария Медичи ставит перед сыном вопрос ребром: «Кого выбираете вы: слугу или мать?» Людовик выбирает слугу, и Мария Медичи умирает в изгнании. Своему ненавистнику кардиналу она завещает попугая, – трудно сказать, на что намекая при этом…
Брат короля герцог Гастон Орлеанский также вынужден бежать из страны. Другой стойкий враг Ришелье – королева Анна Австрийская – изобличена в пособничестве врагам испанцам и почти на коленях умоляет Ришелье помирить ее с королем. Ришелье выполняет мольбу женщины, в которую безнадежно влюблен. Он примиряет царственных супругов. Если бы не его трезвость, ум и великодушие, как знать, династия Бурбонов могла бы пресечься и Франция не получила бы своего «короля-солнце» – Людовика Четырнадцатого…

Если кардинал беспощаден к первым лицам двора, то что же говорить о простых дворянах? Многие заговорщики кончают жизнь на эшафоте. Никакие мольбы не спасают их, – Ришелье тверд, а Людовик Тринадцатый, прозванный Справедливым, – мстителен и жесток.
Людовик XIII
А также неблагодарен. Болезненный, набожный и склонный к садизму (за что его однажды высек отец), он тяготится властью Ришелье и не раз готов сдать его врагам кардинала. Когда юный друг и любовник короля маркиз де Сен-Мар предлагает Людовику убить Ришелье, король меланхолично роняет: «Что ж, он священник и кардинал, – тогда меня отлучат от церкви…»
Сен-Мар организует заговор на свой страх и риск и тоже кончает жизнь на эшафоте. Благо страны выше привязанностей монарха…
Нужно сказать, враги Ришелье отличаются коварством, удалью, дерзостью, – всем, чем угодно, но не глубоким умом. Подавляющее интеллектуальное преимущество Ришелье делает его чрезвычайно успешным политиком. На пушках, которые громят оплот гугенотов Ла-Рошель, выгравировано: «Правит сила разума».
Кстати, интересный момент: кардинал никогда не путает дела религии и политики. Гугеноты для него – не еретики, а всего лишь политические сепаратисты, и коль они сложили оружие, то и прощены. Ришелье прагматичен и является носителем политической мысли нового времени. Именно он, правоверный католик и кардинал, отходит в политике от церковных догм, за что получает прозвище «кардинала гугенотов».
Ришелье вводит в обиход понятие «Европа», взамен устарелого «христианский мир».
Благодаря ему в Европе утверждается гегемония Франции. Страна становится единым государством. Начинается бурный расцвет французской культуры. Ришелье всячески способствует этому: основывает Академию наук, щедро поощряет таланты.
Кажется, он добивается всех поставленных целей? Увы, не всех! Успехи в сфере политики и культуры не соответствуют его достижениям в сфере экономики. Налоговый гнет вызывает ряд мощных восстаний, в которых принимают участие и крестьяне, и дворяне, и духовенство. Прекрасное и стройное здание французского абсолютизма имеет слабоватый экономический фундамент. Амбиции и ошибки Людовика Четырнадцатого в дальнейшем лишь усугубят такое положение дел.
Полная опасностей борьба до срока истрепала и без того болезненный организм великого человека. Под конец жизни он страдал настоящими фобиями. С этим, кстати, связан такой анекдот. Перед тем, как лечь в постель, Ришелье тщательно осматривал спальню, проверял запоры на дверях и окнах, шкафы, заглядывал под кровать. И как-то обнаружил под ней… свиной окорок. Он вызвал слугу. Тот повинился, что окорок стянул с хозяйской кухни и спрятал сюда, для себя. Но Ришелье ему не поверил (вдруг окорок источает смертоносные миазмы?), – и велел лакею съесть опасную находку в его, кардинала, присутствии. Что тот с удовольствием и исполнил…
4 декабря 1642 года Ришелье не стало. Уходя в мир иной, он успел оставить наследника своих дел, – молодого итальянца Джулио Мазарини. И тому и другому не повезло на память потомков: благодаря литераторам, придерживающимся аристократических симпатий, образы обоих кардиналов стали воплощением политического зла.
И напрасно: в первую очередь именно им обязана Франция нового времени своим величием…

Анна Австрийская: трудное ремесло королевы

Что бы сказали вы о женщине, которая считалась первой красавицей, была предметом любви самого умного, самого сексапильного и самого обаятельного мужчины своего времени (все трое – чур! – лица разные!) и являлась дочерью, супругой и матерью самых могущественных монархов Европы?

Говоря языком современного шоу-бизнеса, это была бесспорная мега-звезда. Свет этой звезды дошел до нас благодаря романистам, – впрочем, дошел в несколько искаженном виде. А жизнь этой «счастливицы из счастливиц» была, увы, безрадостна именно в эпоху ее юности и расцвета.
Анна Австрийская
Итак, знакомьтесь: Анна Австрийская, дочь короля Испании Филиппа Третьего, супруга короля Франции Людовика Тринадцатого, мать «короля-солнце» Людовика Четырнадцатого. Женщина, покорившая сердце Ришелье, Бекингема и Мазарини.
Пылкая и необычайно красивая Анна Австрийская в 14 лет стала супругой Людовика Тринадцатого. И хотя торжества по этому поводу были весьма пышными, супруги-ровесники разочаровали друг друга в первую же брачную ночь. Неискушенный и болезненный Людовик потерпел фиаско. И потом целых два года не возвращался к «этому вопросу».
Юная королева оказалась в Лувре пленницей. Из чинного и чванного Мадрида она летела в «веселый» Париж за счастьем. А обрела в качестве свекрови неумную и враждебную Марию Медичи и странного супруга, который предпочитал жене красавице охоту, музыку, слесарное рукомесло и искусство брадобрея. Увы, король Людовик всерьез увлекался (или всерьез развлекался?) тем, что «оформлял» бороды дежурных офицеров, придумал особый фасон тоненькой «королевской» бородки и вообще, кажется, в этих господах его воображение интриговала отнюдь не одна только растительность на подбородке…
Первые годы Анна привыкала к новому своему окружению. Среди него, естественно, выделился ее духовник господин Ришелье. Он всерьез увлекся прекрасной и темпераментной Анной, – но та уже слишком хорошо знала, что такое слабый здоровьем мужчина, и повторять ошибку по своей воле не пожелала ни в коем случае.
Существует легенда, что Ришелье любил ее всю жизнь, что в основе стойкого противостояния его и королевы лежала горечь отвергнутого любовника и неприязнь «загнанной в угол» женщины. Это вполне возможно, если принять во внимание изощренные натуры кардинала и Анны, – но, возможно, психологически их еще больше связывало странное притяжение-противостояние антиподов. Ришелье – человек ледяного расчета, совершенный прагматик, Анна – пылкая и неудовлетворенная жизнью женщина, живущая своими чувствами и страстями. Вовлекшись в политические интриги, она, прежде всего, вымещала этим свою досаду на незадавшуюся судьбу. Да и просто: больше-то делать ей было нечего…
Ее сопротивление Ришелье имело не столько политические, сколько чисто личные мотивы.
Анне было обидно, что король ежегодно меняет список ее придворных дам, и явно по наущению кардинала наполняет ее штат шпионками Ришелье.
Ей было очень одиноко: подруга ее герцогиня де Шеврез (отъявленная авантюристка и интриганка, но женщина огромного личного обаяния) была отправлена в изгнание.

Ей было тяжко и в бытовом даже плане: если «бургундский» этикет испанского двора излишне изолировал персону монарха, то французский этикет выставлял короля и королеву напоказ всему двору. От пробуждения до отхода ко сну (включая примерку платьев и естественные отправления) высочайшие особы находились здесь в поле зрения придворных. А в случае с Анной – в поле зрения шпионов всесильного кардинала…
Герцог Бекингем
Роковой час пробил для Анны в мае 1625 года, когда на свадьбу английского короля Карла Первого и сестры Людовика принцессы Генриетты-Марии прибыл блистательный герцог Бекингем.
Первый красавец и ловелас своего времени и красивейшая, но несчастная королева… Короче, возникли все основания для вспышки взаимного чувства, причем пылкого и глубокого с обеих сторон.
Конечно, возможности измены королю были сведены к нулю: Анна все время оставалась со своей свитой. Возможное уединение, почти случайное, могло произойти на одной из прогулок, в аллее, и вряд ли продолжаться больше трех минут. Но, вероятно, взгляды влюбленных были красноречивее всяких действий…
Впрочем, есть и другая версия. Встречам Анны и Бекингема всячески способствовала интриганка де Шеврез, которой не было слаще пирожного на Земле, как отомстить королю и Ришелье, к которым она питала стойкую личную неприязнь.
Между Анной и Людовиком состоялось неприятное для королевы объяснение. Больше того, «неподобающее поведение королевы» было вынесено на обсуждение Королевского совета. Этот день (17 сентября 1626 года), вероятно, стал самым тяжким воспоминанием для Анны. Людовик практически бросил ее на целых 12 лет.
Впрочем, справедливости ради, нужно сказать, что подоплекой всего этого были не только дела амурные. Как раз в этом году младший брат короля Гастон Орлеанский был объявлен дофином (наследником престола), так как у королевской четы все еще не было детей. У врагов Ришелье возник план убийства Ришелье и отстранения короля. Заговорщики прочили на престол Гастона и хотели добиться от папы развода Анны с низвергнутым монархом с тем, чтобы выдать ее за новоиспеченного короля. (Этот план повторится не раз, но каждый раз очередные заговорщики попадут впросак, а следом на эшафот). В данном конкретном случае проболтался сам исполнитель задуманного убийства Анри де Талейран-Перигор маркиз де Шале (предок великого дипломата).
О готовящемся заговоре Ришелье знал и от своей шпионки при английском дворе графини Карлейль (кстати, она послужила Дюма прототипом Миледи). В 1628 году между Англией и Францией разгорелась война, в ходе которой герцог Бекингем был убит своим же офицером пуританином Джоном Фелтоном. Это случилось 28 августа 1628 года. И как бы в насмешку над погрузившейся в скорбь королевой Анной ей было предписано участвовать в домашнем спектакле буквально через несколько дней после этого!..
Все эти унижения сделали Анну яростной противницей Ришелье. Не было, казалось, заговора против него, в котором прямо или косвенно она не участвовала. В 30-е годы она сошлась с герцогом Монморанси, который поднял мятеж против Ришелье и был казнен.
В 1637 году на гребне успехов австро-испанской армии в Тридцатилетней войне Анна активно готовилась низвергнуть Ришелье. Она пыталась подбить на это Людовика Тринадцатого, – правда, Анна явно переоценила свои силы. В это время король всерьез увлекся Луизой де Лафайет и мечтал развестись с супругой…
Кукловодом, как всегда оказался хитрец Ришелье. Собрав все улики, он припер королеву к стенке. В итоге силы оставили Анну, она упала на колени и стала целовать руки Ришелье, моля примирить ее с супругом. Истерика была долгой, а объяснение между Людовиком и женой тягостным для обеих сторон.
Ришелье в очередной раз уклонился от искушения личной мести. Или, все же, он любил Анну и считал ее способной еще послужить благу Франции? В результате его усилий супруги примирились.

Людовик вернулся к Анне, а 5 сентября 1638 года на свет родился наследник – будущий Людовик Четырнадцатый. Поздние роды были долгими и тяжелыми. Но после рождения сына красота Анны расцвела с новой силой.
Джулио Мазарини
Крестным отцом будущего короля стал посол папы римского кардинал Джулио Мазарини. Этот любезный и умный человек, к тому же очень красивый и ласковый, скоро стал другом Анны.
Кажется, теперь-то все линии сложного любовного треугольника наконец сошлись. Ришелье готовил Мазарини себе в преемники, прекрасно понимая, что ни он сам, ни Людовик Тринадцатый долго не протянут. Регентшей при малолетнем монархе будет Анна, а первым министром при ней – Мазарини, ее друг и возлюбленный, а также и умный воспитатель юного короля.
Ришелье как в воду глядел. В 1642 году он ушел из жизни. На следующий год покинул сей мир и Людовик Тринадцатый. И любовно-политическая конфигурация, у истоков которой возможно, совершенно сознательно встал Ришелье, «сыграла». Франция выстояла, несмотря на бури Тридцатилетней войны и мятежи фрондеров, – выстояла благодаря гибкости Мазарини и стойкости Анны Австрийской.
Но можно сказать и так: Анна Австрийская как политическая фигура состоялась благодаря своей любви к Мазарини и… проискам дальновидного Ришелье.
«9 марта 1661 г. Джулио Мазарини скончался, оставив после себя спокойную и могущественную Францию, вступившую в эпоху расцвета абсолютизма. После его смерти Людовик Четырнадцатый, сделавший себя первым министром и провозгласивший принцип «государство – это я», отстранил свою мать от участия в управлении – собственно, он предугадал ее желание. Остаток своей жизни некогда красивейшая женщина Европы провела в монастыре Ван де Грас, где и скончалась от рака груди 20 января 1666 года»

«Английские непотребства»
Англия первой половины 17 века вовсе не была по-настоящему великой европейской державой. Процессы капитализации в ее экономике (они позволят ей сделать рывок через столетие) шли исподволь, внешняя политика английских королей была вяловатой и далеко не всегда самостоятельной. Даже английская буржуазная революция, продолжавшаяся целое десятилетие, даже казнь законного короля, – все это оказалось, в сущности, на периферии внимания европейца 17 столетия, еще захваченного событиями Тридцатилетней войны.
В начале века Англия не могла похвастаться и своим флотом, и уж тем более наличием обширных колоний.

«Старая добрая Англия», «веселая Англия», исчезновение которой оплакивал Вильям Шекспир, все же дала напоследок шороху в начале 17 столетия. Ибо на престол вступил Яков Первый, сын казненной Марии Стюарт.

Портрет Якова Первого
Образованный и хитрый, дурашливый и порочный, этот ленивый обжора и пьяница самой своей бездеятельностью, возможно, в какой-то мере и притормозил развитие событий в неблагоприятную для королевской власти сторону.
Его двор являл собой смесь кабака и цирка. Количество придворных и слуг было огромно, но никто не следил за ними, так что слуги преспокойно отщипывали куски от королевских кушаний еще на кухне, – и король это просто не замечал, ведь только завтрак его состоял из 25 блюд! Зато галерея Уайтхолла в силу ветхости обвалилась самым скандальным образом, когда на нее после аудиенции у короля вышел испанский посол. Посла удалось спасти, но несколько лордов все-таки пострадало.
Пьянство при дворе было повальное, пили и мужчины и женщины. Вот как описывает современник пышный праздник, который дал в Уайтхолле Яков Первый в честь датского короля Фридерика Второго, своего тестя:
«Однажды после обеда состоялось представление «Храм Соломона и визит царицы Савской». Дама, которая исполняла роль царицы Савской, несла дары обоим Их Величествам, но, поднимаясь на возвышение, забыла о ступеньках, вывалила содержимое на колени Его Датскому Королевскому Величеству и упала у его ног. Было много беготни и суеты с салфетками и тряпками, чтобы все вычистить. Потом Его Величество встал и захотел потанцевать с царицей Савской, но упал рядом с ней и был перенесен в один из внутренних покоев… И вот в богатых платьях появились Надежда, Вера и Милосердие: Надежда попыталась заговорить, но вино так ослабило ее стремления, что она ретировалась в надежде, что король простит ее за краткость. Потом Вера не присоединилась к благим делам и оставила двор в неустойчивом состоянии. Милосердие припало к ногам короля и, судя по всему, прикрыло множество грехов, совершенных ее сестрами; каким-то образом она… поднесла дары, но сказала, что должна вернуться домой, так как нет таких даров, какими небеса не оделили бы Его Величество. И она вернулась к Надежде и Вере, которых тошнило и рвало в нижнем холле» Эрланже.
Яков не скрывал своих истинных наклонностей. После смерти жены он горстями дарил ее драгоценности ненаглядному Бекингему, оправдываясь весьма забавно: «У Христа был Иоанн, а у меня есть мой Джордж» . Молодой, но ушлый Бекингем всячески распалял в короле его амбиции абсолютного монарха, а наставником-теоретиком фаворита выступал лорд-канцлер Фрэнсис Бекон, который полагал, что фаворит в ответе за всякий промах короля. Впрочем, союз Якова и Бекингема лорд-канцлер проступком отнюдь не считал, ибо у него самого были для этого свои сугубо интимные основания…
Занятно, что Яков считал себя богословом и часто вступал в споры с пуританскими проповедниками, но с тонких философских материй как-то всегда крайне для себя органично соскальзывал на рыночную брань. Один из свидетелей такого диспута записал в своем дневнике: «Епископы (противники пуритан – В.Б.), казалось, были очень довольны и сказали, что на Его Величество снизошло вдохновение. Не знаю, что они имеют в виду, но дух вдохновения оказался большим сквернословом» .
При дворе вовсю процветали коррупция и торговля монополиями. За один только первый год своего правления Яков сделал рыцарями более восьмисот человек, в том числе и мужа прачки своей жены, – а ведь еще совсем недавно рыцарями становились за боевые заслуги… Патенты на монополию были статьей дохода короля, но душили свободную торговлю или, выражаясь языком современным, рыночную экономику. Даже придворный шут имел свою монополию – на глину для курительных трубок.
Население буквально терроризировалось разного рода «монополистами». Например, даже знатные лорды опасались делать фундаментальный пол в конюшнях и загонах для скота: в любое время дня и ночи могли нагрянуть люди от владельцев селитренной монополии и начать вывозить пропитанную аммиаком почву…

Все это, естественно, крайне напрягало отношения между королевской властью и подданными, престиж монарха упал – ниже некуда. В 1633 году один деревенский кузнец-правонарушитель весьма зловеще заметил констеблю: «Дьявол с королем идут рука об руку, так о чем мне беспокоиться?» Причем это было сказано уже не о Якове Первом, а об его сыне и наследнике Карле Первом, который вроде бы так не похож был на греховодника и бесшабашного выпивоху…

Антонис ван Дейк. Портрет Карла I, короля Англии

Историки называют его «последним истинным джентльменом на английском престоле». Утонченный аристократ с безукоризненными манерами, галантный и благородный, Карл мог бы считаться образцом хорошего тона. Да только этого маловато было для главы государства, которое на всех парах шло к социальной революции. Карл безнадежно устарел для своей страны и своего времени. И, наверное, символичным может показаться его красивый, в духе Дон-Кихота, «жест»: еще будучи наследником престола, он заочно влюбился в дочь испанского короля и как простой странствующий рыцарь, в сопровождении Бекингема, явился в Мадрид с предложением руки и сердца. Но инфанта и слышать не захотела о браке с «еретиком» (протестантом).

Сэр Питер Лели. Портрет английской королевы Генриетты Французской
Тогда Карл женился не по любви на сестре Людовика Тринадцатого Генриетте-Марии. Впрочем, она быстро прибрала его к рукам, и Карл превратился в глазах подданных в «подкаблучника католички» (Генриетта-Мария осталась в лоне католической церкви).
К тому же идеи теоретика абсолютизма Бекона и бесконечное потакание амбициям короля со стороны Бекингема сделали Карла, упрямого от природы, совершенно «упертым» сторонником абсолютистского государства на манер Франции или Испании, – и это в стране, где парламент не раз ставил на место зарвавшегося монарха и еще в 14 веке просто «снял» последнего Плантагенета с «должности»!..
Карл Первый вступил на престол в 1625 году, и почти сразу между ним и парламентом начались схватки. С 1629 года король вообще не собирал парламент на сессии и 11 лет правил единолично.
Он думал, что занимается централизацией государства на манер Ришелье или Оливареса, а на самом деле лишь углублял пропасть между старой феодальной знатью и новыми, гораздо более широкими массами общества, – от помещиков средней руки и буржуа до крестьян и мануфактурных рабочих.
Всеми своими действиями Карл доказывал населению, что в таком виде королевская власть просто не нужна стране.
По иронии судьбы, погибель на Карла Стюарта пришла с гор родины его предков – из Шотландии, где в 1638 году вспыхнуло восстание пуритан.
После года боев английский король оказался банкротом. Поневоле ему пришлось созвать в апреле 1640 года парламент для изыскания средств на ведение войны с собственными подданными. Увы, парламент начал с того, что предложил пересмотреть все дела королевского правительства за 11 лет «беспарламентаризма». Король тотчас разогнал сессию. В историю этот парламент вошел как «Короткий».
В ноябре того же года Карлу пришлось вновь собрать парламент, который (но об этом еще никто не мог знать) будет заседать целых 11 лет и будет по праву называться «Долгим».
Первые же заседания его оказались весьма бурными, – до такой степени, что королю пришлось «сдать» парламентариям своих ведущих приспешников графа Страффорда и архиепископа Лодда.
Однако в своей гордыне и слепоте Карл полагал, что это лишь временная уступка с его стороны. В январе 1642 года он лично прибыл в Вестминстер арестовать пятерых парламентариев-пуритан, но они укрылись в Сити, и уличная толпа вместе с шерифами вступились за смутьянов, ссылаясь на древнюю привилегию убежища, которой пользовалась территория Сити.
Король посчитал себя лично оскорбленным и покинул Лондон. Начались долгие переговоры с парламентом, который требовал ограничения королевской власти. Но Карл ни в какую не хотел становиться «призрачным королем». И парламент, и король собирали своих приверженцев. Разразилась гражданская война.

Сторонников короля называли «кавалерами». Это были представители знати и дворянства. В пышных нарядах, украшенных кружевами, с длинными волосами, завитыми в локоны, они самим своим видом бросали вызов суровым представлениям особенно пуритан о приличии и человеческом достоинстве. Сторонников парламента называли «круглоголовыми», ибо они относительно коротко стригли волосы и были подчеркнуто скромно одеты.
Оливер Кромвель
На первых порах «кавалеры» одерживали победы: ведь в массе своей это были вояки и уж точно дуэлянты. Но вскоре в войска парламента влились отряды джентри (среднего дворянства, ведшего хозяйство по-капиталистически). Они выдвинули и своего лидера Оливера Кромвеля. В решающих битвах король потерпел поражение и вынужден был бежать в родную Шотландию. Увы, шотландцы «продали» Карла Стюарта английскому парламенту за 800 тысяч фунтов стерлингов.

Начались долгие переговоры между пленным королем и парламентом. Парламентарии требовали уступок в церковной сфере, а также передачи парламенту власти над армией на 20 лет. Занятно, что даже в этих внешне горемычных условиях престиж королевской власти был достаточно высок, если с Карлом вступили в переговоры!
Больше того, счастье, казалось, улыбнулось узнику своего народа: армейская верхушка (в которой было немало представителей высшей знати) решила заключить свой мир с королем, выкрала его и стала вести переговоры с Карлом на еще более льготных для него условиях.
Сей проблеск надежды Карл легкомысленно принял за очевиднейшую свою удачу, и 11 ноября 1647 года бежал из плена. Это послужило сигналом для мятежей роялистов по всей стране.
И снова Кромвель железной рукой своих «круглоголовых» подавил пламя второй гражданской войны.
И вновь между пленным королем и парламентом должны были начаться переговоры, причем условия мир ного соглашения и на этот раз должны были быть весьма щадящими для короля-мятежника.
Это переполнило чашу терпения «круглоголовых». Молодцы под командой полковника Прайда просто выставили с заседания парламента 80 соглашателей, путем военного насилия добившись осуждения короля как мятежника. Вскоре в Лондон вернулся О. Кромвель, который въехал в столицу как триумфатор и поселился в Уайтхолле.
Теперь он был диктатором Британии. Его опорой была победоносная революционная армия.
Он добился через парламент учреждения суда над Карлом Стюартом. Трижды бывшего короля привозили на его заседания. Карл держался удивительно мужественно и отрицал всякую свою вину: король он не волей народа, а божьей милостью, власть его священна и неприкосновенна, и он не воевал с собственным народом, а боролся с мятежниками. Бедняга забыл (или не снизошел вспомнить), что победителей мятежниками не называют…

Короля приговорили к смертной казни. Ясным морозным утром 30 января 1649 года он простился со своими младшими детьми (Генриетта-Мария и наследник Карл принц Уэлльский укрылись во Франции) и вышел через окно на высокий помост перед фасадом дворца. Король был бел, как его рубашка, но держался с удивительным мужеством.
Казнь Карла I. Лондон. Площадь перед дворцом Уайтхолл. Лубок 17 в.
Громко и четко он произнес одно только слово: «Запомни!» – обращенное то ли к народу Англии, то ли к своему отсутствующему наследнику. Через минуту голова Карла Стюарта медленно покатилась по эшафоту…
По понятиям того времени, это было неслыханное святотатство. Короли могли казнить друг друга, – хотя это случалось довольно редко, и всегда было из ряда вон выходящим событием.
30 января 1649 года короля впервые казнили его подданные.
Удивительно, но в век абсолютизма монархи Европы от этого почему-то даже не вздрогнули…

«Тихая заводь» Голландии?

Если бы мы спросили европейца середины 17 столетия, какую страну, по его мнению, можно назвать «владычицей морей», он, не колеблясь, ответил бы: «Голландию». Ибо Испания явно клонилась к упадку, Франция занималась своими внутренними делами, в Англии бушевала революция. А голландцы, большой кровью отстоявшие свою независимость в конце 16 века, в 17-ом достигли тихого, спокойного и стойкого процветания, – экономического, политического и культурного. Голландский флот был самым большим и мобильным. Голландские колонии были обширными и прибыльными. Какое-то время голландцы держали в своих руках почти всю европейскую торговлю со странами Дальнего Востока и всем ареалом Индийского океана.
Нидерланды – первая европейская страна победившего капитализма. И самым интересным для нас (кроме немеркнущих сокровищ голландской живописи того времени) является особый, новый в Европе социальный уклад. Восторженный апологет его французский историк Ф. Эрланже сравнивает его с нынешним американским: веротерпимость, гражданские свободы, определенные социальные гарантии, гостеприимство (в Голландии обретают вторую родину и французские гугеноты, и беженцы из Германии, и даже люди другого цвета кожи). Голландские банки становятся ведущей силой, перехватив инициативу у итальянцев и немцев. Амстердамская биржа становится крупнейшим деловым центром Европы. Вводятся передовые экономические институты, – например, страхование торговых кораблей.

Меняется даже форма поощрения артистов. В Голландии это вовсе не только мешочек с золотом, – одному известному органисту его поклонники преподнесли в дар «букет» из акций их предприятий и скрупулезно оповещали его об изменении курса.
Франс Хальс. Кормилица с ребенком
А демократизм голландского образа жизни? На гуляниях в масленицу на улицах и в кабачках здесь пьют пиво и дурачатся и политики, банкиры, негоцианты вперемешку с ремесленниками и матросами. И это не только быт, но и сама суть жизни. Двери жизненного успеха распахнуты всем. Нищий эмигрант из Германии Якоб Поппен становится здесь миллионером и бургомистром Амстердама.

Голландия оказывает влияние на культурную жизнь всей Европы. Здесь находит приют великий Р. Декарт, здесь он публикует свою книгу «О методе», которая становится манифестом европейского интеллектуализма на несколько столетий вперед. И даже век спустя многие сочинения Вольтера и энциклопедистов будут печататься здесь, а не в задавленной королевской цензурой Франции…
Р. Декарт
Есть определенная символичность и в том, что конституционный монарх явится в Англию из Голландии (Вильгельм Третий) и что другой монарх – Петр Алексеевич, прибывший из бесконечно далекой от всяких конституций России, – интуицией гения поймет: будущее – здесь, в этой модели жизни, и влюбится в Голландию со всей неуемной пылкостью и деловитой мечтательностью своей натуры…
Парадокс состоит и в том, что процветания достигает народ не под ласковым небом Италии или на благодатнейших землях Франции, а в краю, мало приспособленном просто даже и для комфортной жизни.
Место для своего уютного «райчика» земного голландцы отвоевывали у моря за пядью пядь и в полной мере осуществили мечту строителей из стихов Маяковского: «Здесь будет город-сад!»

Вот что значит передовые социальные и экономические «технологии»…
Рембрандт. Автопортрет
И все же, – таким ли уж раем был уклад голландской жизни? Почему те, кто увековечили «золотой век Голландии», зачастую умирали в нищете? После себя Вермеер Дельфтский оставил долгов только булочнику на 600 гульденов, а ведь великий художник, вероятно, ВСЕГДА работал по заказу! Автор блистательной галереи портретов Франс Хальс угас в нищете. А хрестоматийный пример Рембрандта даже и упоминать не хочется…
Конечно, дело было и в том, что художники в Голландии приравнивались к торговцам, – ведь они сами продавали свои полотна. Таким образом, их успех, общественный и материальный, определял спрос. Но голландец того времени предпочитал видеть на полотнах радость жизни, а не ее правду или благородную красоту. «Сделайте мне красиво!» – было его девизом. «Массовый потребитель», естественно, не дотягивал до подлинно высокого и СЕРЬЕЗНОГО искусства…
Голландец 17 столетия – истинный буржуа, а значит, и мещанин, далекий от утонченной духовности. От искусства он ждет развлечения, – так возникает прообраз массовой культуры нашего времени.
Безусловно, этот деловитый, утилитарный подход к жизни выкован самой жизнью, борьбой с морской стихией, с испанскими захватчиками, с конкурентами… В результате возникает модель общества, в котором свободно дышать, – но трудно творить. Взлет голландского искусства четко отмечен рамками 17 столетия, ибо жив еще был созидательный духовный импульс, породивший войну за независимость. Но любопытно: уже в 18 веке голландская культура почти не знает громких имен и теряет своей общеевропейский статус.
Итак, самым прочным завоеванием голландцев становится их образ жизни. Впрочем, по-настоящему свободным он станет лишь два века спустя. В 17 веке общественный контроль еще весьма жесток. Особенно это сказывается на ячейке общества – на семье.

Согласно протестантской традиции, юноша и девушка свободны в своем выборе, а значит, несут всю полноту ответственности за супружескую измену. Муж был вправе убить жену за неверность, а проститутки в сговоре с полицией обирали богатеньких «женатиков», подстраивая с помощью блюстителей порядка «разоблачения» супружеских измен. Впрочем, нужно сказать, что голландские браки были на удивление прочными, – во всяком случае, и вольнолюбивые англичане, и легкомысленные французы, и пылкие итальянцы этому от души изумлялись еще и в 18 веке…
Ф. Хальс. Семейный портрет
Согласно принятой тогда общественной морали, «жениться и плодиться» обязаны были все граждане. Старого холостяка, которому исполнилось 45 лет, встречали концертом из козлиного блеяния и лязга сковородников. Для выдачи замуж засидевшихся в девках невест существовали специальные агентства.
Любопытен и принятый тогда в Голландии обычай ухаживания за невестой. После положенных знаков внимания со стороны жениха в виде цветов и подарков ему разрешалось… провести ночь на ложе своей невесты, – правда, он должен был лежать рядом с ней поверх одеяла, а девушка, если что, должна была стукнуть каминными щипцами в медный таз, чтобы призвать родителей на защиту своей чести или хотя бы уж «чистой» совести.

Впрочем, добрачные дети при такой практике были нередкими, – главное, чтобы все завершилось «законным порядком»…
Средний голландец того времени одет скромно, обычно в темный практичный костюм. Причем на нем несколько штанов и рубашек (климат влажный, а кроме того 17 век ознаменован резким похолоданием по всей Европе). Пахнет от него не слишком приятно: личная гигиена не на высоте. Голландцы «вылизывают» свои дома, но себя лишний раз беспокоить водными процедурами остерегаются. Прибавьте сюда запах рыбы (голландцы ее обожают, и часто рыбные чешуйки в изобилии приносят с рынка на своих долгополых плащах и кафтанах). Плюс запах пива со всеми его (пива) естественными для организма последствиями.
Зато голландский дом полон чистоты и уюта, а в садике цветут самые редкие декоративные цветы и кустарники. Скромный на вид горожанин может оказаться купцом – обладателем немалого состояния, капитаном, избороздившим дальние моря и «повидавшим виды», нотариусом или художником. По его одежде определить статус человека довольно трудно. Обращение голландца непринужденно и лишено всяческих церемоний.
Вот замечательный диалог, который так много характеризует в образе жизни голландцев того времени.
"" – Добрый день, сосед ! " – Тебе того же, сосед.
– Не знаю, можно ли без чинов.
– Валяй, будь, как дома.
– Говорят, сосед, твоя служанка в тягости.
– Что мне до того?
– Но, сосед, поговаривают, что от тебя.
– Что тебе до того?
Затем действующие лица вежливо прощаются, сняв шляпы, и расстаются» . И в самом деле: не пойман – не вор.
Голландец эпохи Рембрандта – вовсе не скучный обыватель и скопидом. Он весьма любознателен и жизнерадостен. Во всех городах действуют общества любителей изящной словесности. Музыкальная и театральная самодеятельность тоже весьма популярны. Искусство сброшено с пьедестала высокого профессионального служения в приятную для участников, но малопродуктивную трясинку милого времяпрепровождения.
Художники числятся лишь «торговцами», но торговцы вряд когда-либо станут художниками. И, естественным образом, торжествует посредственность. Впрочем, быть может, в этом есть своя человечность…